"Почему ты, сука, не можешь сделать мою жизнь яркою и насыщенной?"
Название: Глава первая. Начало.
Автор: Sky Blue Reverie
Переводчик: фаргаш
Пейринг:Стивен Фрай/Хью Лори
Рейтинг: NC-17
Саммари: задумано как фальсификация, как цитата из фиктивного (глубоко слэшного) продолжения автобиографии Стивена Фрая «Моав - умывальная чаша моя». Эпизод: Встреча Хью и Стивена.
Дисклеймер: я умоляю Хью или Стивена подать на меня в суд за клевету – с тех пор как правда является лучшей линией защиты, я должен услышать их ответ под присягой, что из написанного мной не соответствует истине.
От переводчика: автор ориентировался на «Моав …», переводчик – на автора, надеюсь, вы не ждете от копии с подражания высокой художественности. Нарочитость и тяжеловесность осознанны и намеренны.
читать дальшеНевыполнимая задача - переоценить важность моей встречи с Хью Лори. Тогда курс моей жизни был изменен: после этой встречи мое существование всегда вращалось вокруг него. Конечно, я влюбился в него мгновенно. Мои чувства к Мэтью, первому мальчику, которого я когда-то любил, теперь казались одинокой каплей дождя по сравнению с цунами моей любви к Хью. Это было подавляюще абсолютным, это поглотило меня. Это поглощает меня все еще.
Нас свела Эмма Томпсон на театральной вечеринке в честь Эдинбургского «Фриндж»* Фестиваля 1980 года. Эта фраза содержит сухой биографический факт, но и близко не приближается к выражению той изменяющей мир сенсации, осознание глубины которой остро настигло меня в тот же момент, как это случилось. Я встряхнул его руку, заглянул в его невозможно голубые глаза, и для меня все было кончено, finito, caput, сердце, рухнувшее куда-то под диафрагму, и уже властно вызывающее медоточивую романтическую поэзию, начинающую выплескиваться из глубин моего естества.
Любовь с первого взгляда, возможно, кошмарное клише, но я - живое доказательство его существования. К счастью для меня, мой рот продолжал сочиться бессистемными остротами, даже когда мои внутренности сжались, мой член болезненно отвердел, и мое сердце, как я упомянул ранее, сдалось и выбросило белый флаг еще до того, как к запалам поднесли фитили, чтобы сделать первый залп.
Я не могу отдать должное красоте Хью из-за несовершенства самих слов. Черные значки на странице никогда не могли ухватить невыразимое, неотразимое изящество и мощный магнетизм, который был, и есть Хью. Те из вас, кто видел Хью в одной из его многочисленных кино- или телевизионных ролей знают, о чем я говорю, хотя и эти средства слишком несовершенны, чтобы уловить пленяющее очарование, которое есть Хью, и Хью только.
Для тех индивидуумов, что были лишены возможности видеть его, придется не пожалеть сил моего скудного языка. Первое, что замечаешь в Хью, или как минимум первое, что заметил я, были его синие-синие глаза. Не пресная плоская синева китайского фарфора, не однообразная дистиллированная синева моих собственных глаз, но чистая, яркая, темно-синяя синева. Его глаза были цветом летнего неба над моим возлюбленным Норфолком, где я, тогда чумазый шестилетка, колесил на велосипеде по проселочным дорогам, вдыхая запах травы в полях и чувствуя себя таким свободным и счастливым, каким я себя не помню ни до ни после этого.
Я мог заглянуть в глаза Хью и тонуть там и считать себя счастливым, счастливейшим человеком. Я мог писать оды его глазам. Что я фактически и делал, все месяцы, следующие за нашей встречей, писал отвратительно сентиментальные оды его голубым глазам. Я должен пожалеть как непосредственно себя, так и Хью, и не затрудняться здесь перепечаткой тех кошмарных кусков "поэзии", и я должен пожалеть вас, не заставляя испытывать боль от чтения моей истекающей кровью бессмыслицы. Вы, возможно, поверите мне на слово, - поэмы были абсолютно, отвратительно ужасны, и поэтому никоим образом не объясняли красоты Хью, ни тогда ни сейчас.
Следующее, что я заметил, было его пленительное подвижное лицо. У него был самый смешной желобок под носом, между ноздрями и верхней губой ("подносовой" определил мой скучный напыщенный мозг), покоряющая улыбка, которая ухитрялась быть и нахальной и робкой одновременно, высокие скулы, очаровательно вспыхивающие розовым цветом, и сильная линия челюсти, сужающаяся к грациозной, длинной шее.
Эта длинная шея, в свою очередь, переходила в долговязое, худощавое тело; стройное и с великолепно развитой мускулатурой, не перекаченной, но достаточно сформировавшейся, чтобы свободно информировать мир, что перед вами мальчик - молодой мужчина - в своем абсолютном расцвете. Все это было украшено копной непослушных и легких русых локонов. Он был только на пару дюймов ниже меня, и мы всегда легко оказывались двумя самыми высокими парнями в комнате.
Я понял скоро, что моя любовь к Мэтью была любовью преходящей и мимолетной – любование его красотой сродни празднику цветения сакуры, так любимому в Японии: красота вишневых лепестков приходит на мгновение, сама временность цветения - сущность их очарования. Как только грубость зрелости оставила на нем свой отпечаток, эфирность, которая так пронзала меня, испарилась, как и моя любовь.
Этот процесс не был быстрым – он был долгим и болезненным, забрав с собой намного больше, чем смогло взять жестокое Время, сминавшее прелестную деликатность юной красоты Мэтью. Однако, это было неизбежным, столь же неизбежным как необратимая ограниченность Мэтью пределами бесстрастного Британского среднего класса.
Хью, я понял это немедленно, был другим. Красота Хью была красотой симфонии или картины кисти одного из старых мастеров – той красотой, которая только возросла бы с годами, став глубже и сильнее. Течение времени, конечно, подтвердило мое впечатление. Если б я еще смог заставить самого Хью поверить в это.
Хью краснел бы, читая эти слова: он привлекательно, разочаровывающе скромен, и абсолютно не в состоянии заметить собственную неотразимость. Все это пронеслось через мой мозг в первый же момент нашей встречи, и изменило меня навсегда.
Вы, возможно, смеетесь, вы, возможно, глумитесь, вы, возможно, называете меня лживым ублюдком, но я согласен на детектор лжи, и я принесу любую присягу, известную человечеству, что я знал, я знал мгновенно, что Хью станет всепоглощающим желанием, огнем, единственным содержанием и страстью моей жизни. Я знал, что я не буду никогда хотеть кого-либо, никогда любить кого-либо, никогда вожделеть кого-либо, никогда после встречи с ним, никого, кроме Хью.
И никогда не желал. Я не верю в рок, или в судьбу, или десницу Божию, или добрых гениев, или парады звезд и планет, но я по-настоящему полагаю, что Хью и я были созданы, чтобы найти друг друга. Если бы мы не встретились этой ночью, мы все равно встретились бы, так или иначе. Я не считаю себя ни религиозным, ни суеверным, но Хью и я … это было неминуемо, неизбежно.
Мысль, что я мог никогда не встретить Хью, что его могло никогда не быть в моей жизни, просто слишком страшна, чтобы родиться в моей голове. Я отказываюсь рассматривать эту возможность. Я нашел бы его так или иначе.
Но я отвлекся. Возвращаюсь обратно к той ночи.
Как я быстро обнаружил, Хью был настолько же интеллектуален, насколько он был красив, и к моему глубокому изумлению он мог заставить меня смеяться так же легко, как дышал.
Я привык быть главным клоуном в любой толпе, но его юмор был настолько утончен и сдержан, там, где я был очевиден и невыносимо помпезен, что он легко сделал меня в своих импровизациях, представляющих профессоров, однокашников и общественных деятелей. Мы говорили в течение многих часов этой первой ночи, так как я монополизировал его внимание абсолютно бесстыдно, все это время планируя его обольщение.
Обольщение, на самом деле, неправильное слово, я знал уже, что не буду удовлетворен простым покувыркались-потискались, как например было с Мэтью. Скажем, скорее, что я планировал его завоевание. Я должен был сделать его моим, телом, сердцем и душой. Мое желание получить его было так же непобедимо, как инстинкт самосохранения, и так же целиком эгоистично. Тут же я ощутил, что мне придется ступать очень мягко, потому что любые внезапные движения могут спугнуть полет этого божественного создания, а я знал, что его потеря должна будет обернуться полным крушением всей моей жизни.
Конечно сексуальные побуждения – сегодня мы свалили бы все на «гормоны» - молодого мужчины намного сильнее, чем слабая власть его рационального мозга, особенно, когда естественные химические соединения, галопирующие по его венам, пришпорены алкоголем и марихуаной. Так что это случилось: Хью стал моим в гардеробе этой ночью.
Я рассудил, что мы можем оба притвориться, сразу или позже, что это был просто пьяный эксперимент, звучный и яростный, но не значащий ничего. Конечно, для меня он означал все. Мы ввалились вместе в тесное пространство, он – прижимающийся спиной к стене, я – прижимающий ладонь к кирпичам над его плечом - мы привели друг друга к завершению отчаянно, грубо, и без всякого мастерства.
Это было быстро, это было грязно, это было обязано оставить следы раздражения на наших гениталиях, это был самый потрясающий оргазм, который я когда-либо испытывал.
Моментом позже, когда мы вывалились из гардероба, Хью был уже виноват и застенчив и, стараясь не встретиться со мной взглядом, произнося поспешное «добройночи», оставил меня там, физически насыщенным, но еще более одиноким, чем когда-либо. Это установило образец наших отношений, которому мы следовали в течение многих лет.
Я все еще задаюсь вопросом, даже сегодня, насколько все было бы иначе, если бы тогда я смог ограничить себя, и не рвануть так далеко и так быстро. Хотел бы я, теперешний, иметь возможность встряхнуть тогдашнего юного себя и внушить ему, что стоит учиться терпению, чтобы однажды иметь хоть унцию, и что результат стоил бы ожидания.
Но, конечно, ничего бы из этого не вышло - мое юное Я получило бы возможность поглумиться, издеваясь над нотациями мягкотелого седеющего кретина средних лет, объясняющего ему, как плести любовные интриги, и конечно я на самом то деле не знаю, что случилось бы, сдержи я себя тогда. Возможно, все было бы еще хуже, возможно, он вообще никогда не стал бы моим.
В любом случае, нет смысла гадать. Это случилось. Так или иначе я доставил себя обратно в Кембридж на следующий день, даже не могу сейчас вспомнить как. Но я абсолютно ясно помню, я был уверен, что только что потерял свой единственный шанс на счастье.
В результате на меня обрушилась сокрушительная депрессия. Раньше я уже испытывал это состояние: отчаяние, полное опустошение и осознание своего убожества, теперь я должен был испытать это снова. Дважды я опускался до самого эгоистичного, презренного акта, из тех, что можно вообразить, - неудавшейся попытки прервать свою собственную жизнь. Сделал бы я это в тот раз и насколько успешно, не могу сказать, поскольку, когда я сидел у себя в комнате в Кембридже на следующий день после вечеринки, чувствуя, как черный груз отчаяния опускается на меня, раздался стук в дверь и в нее просунулась голова Хью.
В те дни в Кембридже дверные замки использовались редко. Дверь запирали, только если онанировали, ковырялись в носу, готовились к экзаменам или предавались другим видам абсурдного и социально неприемлемого поведения. В настоящее время, я уверен, двери загажены замками, цепями, смертельными засовами, железными решетками, а посты службы безопасности расположились в зданиях каждого общежития, чтобы предотвратить любую попытку хищения нашей уязвимой юности, но в те далекие дни мы были младенчески невинны и доверчивы, и, насколько мне известно, никакого вреда это никому не причинило.
Исходя из общих правил, моя дверь не была заперта, так что голова Хью просунулась в комнату непосредственно после стука.
Его волосы были еще влажны и ерошились после недавнего душа, он был одет в ужасающий горчично-желтый джемпер грубой вязки и обтягивающие джинсы. Увидев его, я, естественно, пришел в экстаз, но был абсолютно сбит с толку - я задался вопросом, что могло им управлять в желании найти меня после столь явного замешательства и отвращения, вызванного нашим столкновением в предыдущий вечер. Краснел он уже неистово.
Мое тело отреагировало в точности так, как при первой нашей встрече - он имел огромную и необъяснимую власть над моей автономной нервной системой, и я откровенно хотел содрать с него эту отвратительную одежду, толкнуть в мою кровать и очень тщательно оттрахать. Однако на этот раз я буду действовать хладнокровно. Я дам ему инициативу, а затем последую за ним. Я не совершу одну ту же ошибку дважды.
"О, привет - Гарри, не так ли?"- начал я беспечно.
"Ну, фактически, Хью," - сказал он.
"А-а, ну да, Хью. Извини, вчера вечером я был вдребезги, причем абсолютно, удивляюсь, что не забыл свое собственное имя, не то чтоб чье-нибудь еще. Вчера я мог заниматься сексом в гардеробе и сегодня не иметь об этом никакого гребаного представления". И я адресовал ему свою самую лживую из всех лживых страдальческую улыбку.
Очаровательно, его румянец даже приобрел еще более насыщенный оттенок пурпурного, и Хью начал заикаться. "Извини, я не должен был, я предполагал, я … просто я," - он повернулся чтобы уйти. А вот этого делать не стоило, совсем.
"Нет, нет, не уходи! Я, возможно, не могу помнить всего, но я хорошо помню наш разговор – твое представление Маргарет Тэтчер было положительно блестящим. Заходи, садись, будь как дома. Так что там было, что привело тебя в мою скромную обитель?"
Он беспокойно угнездился на предложенном мной стуле, ерзая и оглядываясь по сторонам, как школьник, вызванный в кабинет директора за нарушение правил школьного распорядка. Он был абсолютно неотразим.
"А, ну, мы вчера говорили о «Фамильной чести Вустеров», и я сказал, что хотел бы почитать, а ты предложил одолжить мне эту книгу", – лихорадочно сообщил он.
Итак, вчера я в достаточной степени владел собой, чтобы предоставить ему старый предлог с одалживанием книги! Я поздравил себя, похвалив за предусмотрительность.
"О, да, она, безусловно, где-нибудь здесь", – произнес я, неопределенно указывая на свои переполненные книжные полки.
Некоторое время мы непринужденно болтали, соскальзывая в удобное приятельство, с которого начали вчера вечером. Я зажег сигарету, и его внимание с лестной пристальностью сфокусировалось на моих губах, когда я затянулся, а затем выпустил дым. Я поднял бровь и предложил ему мою сигарету, он взял, а я, вытянув из пачки другую и снова закурив, решил немного поиграть с судьбой.
"Итак, - мой тон был небрежным, - ты пришел на вечеринку с Эммой, я прав? Вы двое … вместе?"
Сжав губы и выпустив в комнату поток дыма, он приподнял бровь, возвращая мне мои же жесты. "А что, вообразил меня своим?"
О-эй, а у котенка есть когти, - подумал я. “Конечно, а кто бы не вообразил?" - я ухмыльнулся, позволяя ему принять это за шутку или нет, как пожелает.
Он ухитрился покраснеть еще больше, но тему развивать не стал. Вместо этого ответил на мой первоначальный вопрос.
"Нет - то есть, Эмма и я какое-то время встречались, а сейчас мы просто друзья", - сказал он.
Я решил поискушать свою судьбу еще немного. "Встречаешься с кем-нибудь сейчас?"
"Ничего серьезного", - ответил он, глядя мне прямо в глаза. Я улыбнулся.
"Хорошо".
Следующие несколько недель были заняты процессом впадения в «нравиться». Я уже влюбился, конечно - это легко, любой это может, даже такой эмоционально чахлый юноша (не так давно подросток), как я например. Но мне никто и никогда не нравился так, как нравился Хью, и самое удивительное, мне казалось, я также ему нравился. Не уверен, что до этого я кому-нибудь искренне был интересен. Любим, да. Моя мать, несомненно, любила меня, моя сестра Джо обожала меня, даже мои отец и брат, на свой особый манер, искренне любили меня.
Другие тоже восхищались мной - своим отвратительно бойким языком и способностью к актерству я пропитывал свой путь и сочился сквозь закрытую школу, тюрьму и мои первые годы в Кембридже, собирая определенное количество поклонников и даже приятелей. Но несмотря на все это, я всегда чувствовал дистанцию, пространство, стену между мной и остальной частью мира. Они видели только то, что я хотел, чтобы они видели, они были околдованы или оскорблены, возмущены или довольны, и ничего более.
Хью видел меня. Он был первым человеком, способным на это, и я полагаю, что он остается единственным обладателем этого сомнительного достоинства. Он понимал, и понимает меня, инстинктивно. Между нами не было ничего надуманного, никаких глубоких бесед о наших «внутренних детях» или совпадении чакр или каких там еще последних трескучих фразах нового века, не было нужды. Он знал меня, я знал его. Этого было достаточно.
Не то чтобы Хью знал обо мне все, нет, конечно. Я был тогда, и остаюсь им до сих пор, абсолютным виртуозом эмоциональной манипуляции, обмана, мошенничества и неискренности. Например, я запомнил его классное расписание, расписание его тренировок по гребле (он больше не участвовал в соревнованиях, но все еще регулярно тренировался для поддержания формы и просто для удовольствия), я знал расписание его занятий, знал, где он ест и куда идет отдохнуть, и я организовал свою жизнь вокруг всего этого так, чтобы «случайно сталкиваться» с ним как минимум несколько раз в неделю.
Никогда достаточно часто, чтобы натолкнуть его на подозрения, но никогда достаточно редко, чтобы надолго выпасть из круга его мыслей. Я был и легкомыслен и беспечен во время этих встреч. Я мог быть любым, только бы не спугнуть его.
В свою очередь, он, казалось, принимает и даже приветствует мое общество, находя меня в моих комнатах по несколько вечеров в неделю. В конце первой недели мы уже писали вместе, и та же удивительная алхимия, которая питала нашу дружбу, сплавила наши писательские таланты так, что результат наших усилий стал чем-то много большим, чем простая сумма частей.
Он застенчиво признался мне через пару дней знакомства, что сам попросил Эмму представить нас - он увидел меня в спектакле Кембриджских «Огней рампы»**, и подумал, что возможно мы могли бы сотрудничать над проектом, который занимал его в то время. Я был, естественно, чрезвычайно польщен этим признанием.
Я не признался в ответ, что по уши влюбился в него, что планировал свои дни вокруг наших «случайных» встреч, что все мои мысли были сосредоточены только на нем, что я грезил о нем во сне и наяву.
Действительно, давайте поговорим о грезах. Сны, мои сны. Сны поглотили меня настолько, что в те месяцы я не смог бы существовать, не предаваясь им.
Никогда раньше я не был зачумлен этим проклятием мальчиков из закрытых школ - ночными поллюциями. Пара таких эпизодов, конечно, была, но была случайностью, не стоящей ни заботы, ни комментария. Тех мальчиков в школе, кто переживал частые влажные сны, естественно, беспощадно дразнили, и одному из них, как я помню, соседи по корпусу даже подсунули под кровать магнитофон, чтобы записать его эротические всхлипы и стоны, которые были позже воспроизведены посредством общешкольной громкой связи к абсолютному восторгу всех, кроме, конечно, штата школы и самого неудачника непосредственно.
В общем, я удачно избегал всего этого, до сих пор. Я был благодарен, что у меня есть своя личная комната в общежитии, потому что каждый вечер каждого дня я отдавался эротическим снам, настолько ослепительным, что ничего близкого к ним никогда не могло вызвать мое бодрствующее воображение. Звездой каждого из них был, конечно, Хью, и каждый был непотребнее, извращенней и порнографичней предыдущего.
Некоторые из них были относительно невинны, отражая то, чем мы втайне от других занимались в моих комнатах, в его комнатах, в пустых комнатах на вечеринках, да где угодно, где желание настигало одного из нас и мы могли найти немного уединения. Мы впивались друг в друга руками и ртами, и во многих из моих грез я вновь пережил не одно из наших реальных столкновений, снова лаская его руками или языком.
В других снах я творил с Хью такое, что краснею при одной мысли об этом. Я трахал его, еще и еще погружая свой член в эту красивую светлую плотную задницу. Ощущение его было за пределами всего, что я когда-либо знал. В моих грезах он подчинялся мне целиком, умоляя взять его, сделать его своим, обладать им.
Он умолял меня трахать его, и я охотно соглашался, вначале медленно, нежно, затем всаживая в него все жестче и быстрее, пока мы оба не начинали захлебываться, содрогаясь, изнемогая в стонах, его анус сжимал мой член, его ноги обвивались вокруг моей талии, заставляя входить все глубже. Я входил до предела, и он взрывался спермой между нашими телами, забрызгивая нас обоих. В других снах я брал его привязанным за запястья и лодыжки к моей кровати, мучительно присасывался к его потрясающей коже и оставлял на нем свои метки, на всем его теле.
Как минимум однажды, я помню, я мечтал, что мочусь на него, заявляя права на свою собственность, на самый примитивный манер помечая свою территорию, орошая его мочой, а он задыхался и стонал в экстазе, и говорил мне, что он мой, весь мой и только мой. Признаюсь, что память об этом сне все еще имеет мощную власть надо мной. Я едва сдерживаю возбуждение даже сейчас, когда просто пишу эти слова.
В другом сне - но нет, есть пределы, за которые даже я, сдвинутая на собственных исповедях шлюха, не пойду. Некоторые вещи лучше всего оставлять невысказанными. Я не стыжусь своих желаний, но я в курсе, что нахожусь в явном меньшинстве относительно определенных склонностей, так что я не хотел бы смущать или вызывать отвращение читателя дальнейшим пересказом моих весьма капризных фантазий.
Никогда он не трахал меня, ни в жизни ни в моих мечтах. Мой первый сексуальный опыт оставил меня, как бы сказать, настороженным и измотанным - не то, чтобы я был изнасилован или мной грубо воспользовались или что-нибудь в этом роде, но я нашел, что брать мне нравится несравнимо больше, чем отдаваться. Однако я никогда не осмелился и близко подтолкнуть Хью к мысли о том, что он позволит себя отыметь.
Но в моих снах, в моих снах я брал его каждую ночь, в каждой позиции из тех, что можно представить и тех, о которых могу сказать: не знал, что мое извращенное воображение способно на такое. Я трахал его приватно, на публике, на кафедре перед полной аудиторией, в кровати моих родителей (уверен, у доктора Фрейда есть что мне сказать по поводу непосредственно этой мечты), в поле, полном маргариток, в комнате, полной моих старых школьных учителей, которые оценивали мои действия, я трахал его, стоя и лежа и сидя и оседлав, во всех вариациях всех поз Кама Сутры, плюс те, которых там не было. В мечтах я мог говорить ему то, чего никогда не смог позволить себе в жизни.
Я изливал ему душу, говорил, что люблю его, что боготворю его, что он нужен мне, что не перенесу разлуки, что я хочу провести каждый день оставшейся мне вечности, поклоняясь ему. И в моих снах он отвечал мне взаимностью. Мои сны были для меня столь же реальны, как реальна действительность дня.
Каждая деталь была насыщена яркостью и остротой, звук безукоризнен, цвет бесподобен. Ощущение кожи Хью, его жар, стук его сердца, звук его голоса, вкус его губ - все это окружало меня, как только я закрывал глаза и уплывал в ночь. Несмотря на тот факт, что я мастурбировал чаще, чем когда-либо в своей жизни, я просыпался каждое утро среди простыней, пропитанных потом и спермой, все еще окруженный тонкими обрывками грез более интенсивных, насыщенных и возбуждающих, чем все, что я до этого испытывал.
Я пробуждался от этих грез, теряя с ними блаженство рая, снова и снова. Сны... сны были совершенны.
Наша действительная сексуальная жизнь была далеким отголоском моих грез.
Я знал, что наши отношения, какими бы они ни были, будут продолжаться ровно до тех пор, пока мы оба сможем притворяться, хотя бы бездарно, что они ничего не значат.
Те один или два случая, когда я выдавал слишком много взглядом или своим болтливым языком, я видел едва завуалированную панику в его глазах, и быстро вставлял остроту или умную фразу, пока не убаюкивал его чувство опасности. Мы оба вели себя так, как будто ничего не происходило, а если что-то и было, то это лишь проявление юношеского темперамента, только способ снять напряжение, только эксперимент или только игра, или только все что угодно, только не то, чем я так отчаянно хотел, чтобы это было.
Я смирился с невозможностью иметь больше, чем у меня есть - сказать по правде, я и не считал, что заслужил большего. И если какая-то предательская часть меня настаивала, что я хочу большего, даже если и не заслуживаю, что ж, было легко ее игнорировать, загнав в дальний угол сознания, когда Хью лежал в моей кровати, со спутанными волосами, раскрасневшийся, со сбившимся дыханием, глазами, остановившимися на мне, отчаянно пытающийся задушить стоны, чтобы не быть услышанным через бумажно-тонкие стены, когда я сжимал губами его твердый член.
Я был печально известен в колледже своей бьющей в глаза, почти агрессивной гомосексуальностью. Было известно, что я окружен свитой преданных мальчиков, которые кормят меня очищенным виноградом и удовлетворяют каждую мою сексуальную прихоть. Также было известно, что я лишил девственности половину команды по регби и всех членов Хора Королевского Колледжа. Как и большая часть всего, что известно обо мне, ничего из выше сказанного и близко с истиной не стояло.
Не было никого, только Хью. Частично причиной этого была моя глубокая неуверенность в своем теле и в себе самом, я не слишком доверял своим навыкам борьбы на любовной арене. Но даже исключая все это, как только я встретил Хью, я потерял интерес к любому, кто им не являлся. Конечно, никто не подозревал в наших отношениях ничего большего, чем дружба, - в конце концов, Хью был настолько же очевидно гетеросексуален, насколько я открыто был геем.
Естественно, шутки ходили, но они не значили ничего .
О, был, несомненно, кто-то из нашего круга, кто знал - кто видел, как Хью, выходя из комнаты, смутился и вспыхнул, а в следующий момент за ним появлялся ваш покорный слуга, напоминая общеизвестного кота, проглотившего канарейку, или, точнее, наглотавшегося сливок. Но кроме этих немногих, кому я доверял, не было никого, кто бы догадывался.
В своих предыдущих сексуальных связях я был, извините за выражение, гораздо больше заинтересован в получении удовольствия, чем в доставлении его. Я, конечно, никогда сознательно не оставлял партнера неудовлетворенным, но откровенно всегда рассматривал это как необходимую хозяйственную работу - своеобразную цену, которую каждый платит за свое удовольствие. Но только не с Хью. С Хью я был совершенно опьянен желанием довести его до экстаза, собственное удовлетворение мало меня беспокоило.
Каждый стон, вырванный из его уст, был победой, каждый сдавленный крик - символом чести. Видеть его лицо, когда его большой тяжелый член пульсировал и извергался в моей руке или во рту было практически религиозным опытом.
Чаще всего он заканчивал наши схватки целиком обнаженным, тогда как я оставался по большей части или полностью одет. Мое еще-одетое состояние устраивало нас обоих.
С моей стороны, меня это устраивало из-за постоянной неловкости от сознания, насколько отталкивающим будет казаться мое бледное, мягкое, покрытое гусиной кожей, нетренированное тело в сравнении с его - загорелым, мускулистым, здоровым, прекрасным. Вот, опять это слово, здоровый. Я ненавидел слово, но я любил тело Хью, которое излучало здоровье каждой молекулой, каждой совершенной линией.
Он абсолютно не подозревал о своей привлекательности, и он никогда, ни словом ни делом, не давал мне почувствовать себя физически непривлекательным, но я все еще остро это переживаю.
С его стороны, его устраивало такое положение вещей, так как он всегда отрицал свою сексуальность, наши отношения, и все, что они значали, могли значить, или не значили, но должны были значить. Он мог расслабиться достаточно, чтобы позволить мне доставить ему удовольствие - он едва ли мог этому помешать, я совращал его весело и беспощадно при любой возможности – но когда приходило время ответить взаимностью, хорошо знакомая паника поднималась в его глазах, и я видел, что все становилось для него слишком реальным.
Так я стал знатоком начала небрежных бесед, предупреждая взаимное замешательство, как только он приходил в себя после оргазма. Мы старательно пренебрегали выдающейся выпуклостью в моих штанах, и как только он уходил, я брал член в руку, закрывал глаза и прокручивал в памяти последние события, обычно я кончал секунд за семь.
Я и близко не хочу сказать, что Хью был эгоистичным любовником. В его теле не было и нет ни одной эгоистичной жилки. Несколько раз он платил мне взаимностью, и это самые блаженные воспоминания из всего, чем я обладаю. Я все еще иногда стираю с них пыль и проигрываю по особым случаям. Но после того, как он позволял себе отдаться нашему взаимному голоду, в той же прогрессии он бежал от меня дальше и быстрее, и оставался вдали дольше.
Это стало моей постоянной дилеммой, каждый раз, когда он был со мной. Предложит ли он взаимность на этот раз? Должен ли я принять, или мягко отклонить его внимание? Стоят ли мгновения - пусть насыщенные - наслаждения, тех дней или недель тоски с его стороны и боли с моей, которые за этим последуют?
Вот несколько вопросов из тех, что заполняли мои дни в то самое время, как грезы о нем заполняли мои ночи. Даже если бы я желал легких ответов, я знал, что их нет. И я не мог сделать ничего другого, как держаться взятого курса, ступать осторожно и выглядеть безразличным, выискивая любые возможности оставаться с ним рядом.
Это было безумием, это было агонией, это было блаженством. Это поглощало меня. Хью поглощал меня, и я никогда не хотел, чтобы это закончилось.
*Фриндж (англ. Fringe - выходящий за рамки, стоящий на обочине) - внеконкурсная программа знаменитого Эдинбургского театрального фестиваля. Появилась практически одновременно с самим фестивалем: в 1947 году несколько английских театров, не приглашенных на фестиваль, приехали и показали свои спектакли рядом с теми, что были отобраны дирекцией. С тех пор "Фриндж" разросся так, что почти затмил конкурсную программу.
**«Огни рампы» (англ. Cambridge Footlights) - университетский театр Кембриджа
skyblue-reverie.livejournal.com/16822.html
Я знаю как минимум еще один прекрасный перевод этого текста, но, во-первый, переводить начала давно (надолго забросив), и, во-вторых, хотелось напомнить общественности эту эпохальную вещь
Автор: Sky Blue Reverie
Переводчик: фаргаш
Пейринг:Стивен Фрай/Хью Лори
Рейтинг: NC-17
Саммари: задумано как фальсификация, как цитата из фиктивного (глубоко слэшного) продолжения автобиографии Стивена Фрая «Моав - умывальная чаша моя». Эпизод: Встреча Хью и Стивена.
Дисклеймер: я умоляю Хью или Стивена подать на меня в суд за клевету – с тех пор как правда является лучшей линией защиты, я должен услышать их ответ под присягой, что из написанного мной не соответствует истине.
От переводчика: автор ориентировался на «Моав …», переводчик – на автора, надеюсь, вы не ждете от копии с подражания высокой художественности. Нарочитость и тяжеловесность осознанны и намеренны.
читать дальшеНевыполнимая задача - переоценить важность моей встречи с Хью Лори. Тогда курс моей жизни был изменен: после этой встречи мое существование всегда вращалось вокруг него. Конечно, я влюбился в него мгновенно. Мои чувства к Мэтью, первому мальчику, которого я когда-то любил, теперь казались одинокой каплей дождя по сравнению с цунами моей любви к Хью. Это было подавляюще абсолютным, это поглотило меня. Это поглощает меня все еще.
Нас свела Эмма Томпсон на театральной вечеринке в честь Эдинбургского «Фриндж»* Фестиваля 1980 года. Эта фраза содержит сухой биографический факт, но и близко не приближается к выражению той изменяющей мир сенсации, осознание глубины которой остро настигло меня в тот же момент, как это случилось. Я встряхнул его руку, заглянул в его невозможно голубые глаза, и для меня все было кончено, finito, caput, сердце, рухнувшее куда-то под диафрагму, и уже властно вызывающее медоточивую романтическую поэзию, начинающую выплескиваться из глубин моего естества.
Любовь с первого взгляда, возможно, кошмарное клише, но я - живое доказательство его существования. К счастью для меня, мой рот продолжал сочиться бессистемными остротами, даже когда мои внутренности сжались, мой член болезненно отвердел, и мое сердце, как я упомянул ранее, сдалось и выбросило белый флаг еще до того, как к запалам поднесли фитили, чтобы сделать первый залп.
Я не могу отдать должное красоте Хью из-за несовершенства самих слов. Черные значки на странице никогда не могли ухватить невыразимое, неотразимое изящество и мощный магнетизм, который был, и есть Хью. Те из вас, кто видел Хью в одной из его многочисленных кино- или телевизионных ролей знают, о чем я говорю, хотя и эти средства слишком несовершенны, чтобы уловить пленяющее очарование, которое есть Хью, и Хью только.
Для тех индивидуумов, что были лишены возможности видеть его, придется не пожалеть сил моего скудного языка. Первое, что замечаешь в Хью, или как минимум первое, что заметил я, были его синие-синие глаза. Не пресная плоская синева китайского фарфора, не однообразная дистиллированная синева моих собственных глаз, но чистая, яркая, темно-синяя синева. Его глаза были цветом летнего неба над моим возлюбленным Норфолком, где я, тогда чумазый шестилетка, колесил на велосипеде по проселочным дорогам, вдыхая запах травы в полях и чувствуя себя таким свободным и счастливым, каким я себя не помню ни до ни после этого.
Я мог заглянуть в глаза Хью и тонуть там и считать себя счастливым, счастливейшим человеком. Я мог писать оды его глазам. Что я фактически и делал, все месяцы, следующие за нашей встречей, писал отвратительно сентиментальные оды его голубым глазам. Я должен пожалеть как непосредственно себя, так и Хью, и не затрудняться здесь перепечаткой тех кошмарных кусков "поэзии", и я должен пожалеть вас, не заставляя испытывать боль от чтения моей истекающей кровью бессмыслицы. Вы, возможно, поверите мне на слово, - поэмы были абсолютно, отвратительно ужасны, и поэтому никоим образом не объясняли красоты Хью, ни тогда ни сейчас.
Следующее, что я заметил, было его пленительное подвижное лицо. У него был самый смешной желобок под носом, между ноздрями и верхней губой ("подносовой" определил мой скучный напыщенный мозг), покоряющая улыбка, которая ухитрялась быть и нахальной и робкой одновременно, высокие скулы, очаровательно вспыхивающие розовым цветом, и сильная линия челюсти, сужающаяся к грациозной, длинной шее.
Эта длинная шея, в свою очередь, переходила в долговязое, худощавое тело; стройное и с великолепно развитой мускулатурой, не перекаченной, но достаточно сформировавшейся, чтобы свободно информировать мир, что перед вами мальчик - молодой мужчина - в своем абсолютном расцвете. Все это было украшено копной непослушных и легких русых локонов. Он был только на пару дюймов ниже меня, и мы всегда легко оказывались двумя самыми высокими парнями в комнате.
Я понял скоро, что моя любовь к Мэтью была любовью преходящей и мимолетной – любование его красотой сродни празднику цветения сакуры, так любимому в Японии: красота вишневых лепестков приходит на мгновение, сама временность цветения - сущность их очарования. Как только грубость зрелости оставила на нем свой отпечаток, эфирность, которая так пронзала меня, испарилась, как и моя любовь.
Этот процесс не был быстрым – он был долгим и болезненным, забрав с собой намного больше, чем смогло взять жестокое Время, сминавшее прелестную деликатность юной красоты Мэтью. Однако, это было неизбежным, столь же неизбежным как необратимая ограниченность Мэтью пределами бесстрастного Британского среднего класса.
Хью, я понял это немедленно, был другим. Красота Хью была красотой симфонии или картины кисти одного из старых мастеров – той красотой, которая только возросла бы с годами, став глубже и сильнее. Течение времени, конечно, подтвердило мое впечатление. Если б я еще смог заставить самого Хью поверить в это.
Хью краснел бы, читая эти слова: он привлекательно, разочаровывающе скромен, и абсолютно не в состоянии заметить собственную неотразимость. Все это пронеслось через мой мозг в первый же момент нашей встречи, и изменило меня навсегда.
Вы, возможно, смеетесь, вы, возможно, глумитесь, вы, возможно, называете меня лживым ублюдком, но я согласен на детектор лжи, и я принесу любую присягу, известную человечеству, что я знал, я знал мгновенно, что Хью станет всепоглощающим желанием, огнем, единственным содержанием и страстью моей жизни. Я знал, что я не буду никогда хотеть кого-либо, никогда любить кого-либо, никогда вожделеть кого-либо, никогда после встречи с ним, никого, кроме Хью.
И никогда не желал. Я не верю в рок, или в судьбу, или десницу Божию, или добрых гениев, или парады звезд и планет, но я по-настоящему полагаю, что Хью и я были созданы, чтобы найти друг друга. Если бы мы не встретились этой ночью, мы все равно встретились бы, так или иначе. Я не считаю себя ни религиозным, ни суеверным, но Хью и я … это было неминуемо, неизбежно.
Мысль, что я мог никогда не встретить Хью, что его могло никогда не быть в моей жизни, просто слишком страшна, чтобы родиться в моей голове. Я отказываюсь рассматривать эту возможность. Я нашел бы его так или иначе.
Но я отвлекся. Возвращаюсь обратно к той ночи.
Как я быстро обнаружил, Хью был настолько же интеллектуален, насколько он был красив, и к моему глубокому изумлению он мог заставить меня смеяться так же легко, как дышал.
Я привык быть главным клоуном в любой толпе, но его юмор был настолько утончен и сдержан, там, где я был очевиден и невыносимо помпезен, что он легко сделал меня в своих импровизациях, представляющих профессоров, однокашников и общественных деятелей. Мы говорили в течение многих часов этой первой ночи, так как я монополизировал его внимание абсолютно бесстыдно, все это время планируя его обольщение.
Обольщение, на самом деле, неправильное слово, я знал уже, что не буду удовлетворен простым покувыркались-потискались, как например было с Мэтью. Скажем, скорее, что я планировал его завоевание. Я должен был сделать его моим, телом, сердцем и душой. Мое желание получить его было так же непобедимо, как инстинкт самосохранения, и так же целиком эгоистично. Тут же я ощутил, что мне придется ступать очень мягко, потому что любые внезапные движения могут спугнуть полет этого божественного создания, а я знал, что его потеря должна будет обернуться полным крушением всей моей жизни.
Конечно сексуальные побуждения – сегодня мы свалили бы все на «гормоны» - молодого мужчины намного сильнее, чем слабая власть его рационального мозга, особенно, когда естественные химические соединения, галопирующие по его венам, пришпорены алкоголем и марихуаной. Так что это случилось: Хью стал моим в гардеробе этой ночью.
Я рассудил, что мы можем оба притвориться, сразу или позже, что это был просто пьяный эксперимент, звучный и яростный, но не значащий ничего. Конечно, для меня он означал все. Мы ввалились вместе в тесное пространство, он – прижимающийся спиной к стене, я – прижимающий ладонь к кирпичам над его плечом - мы привели друг друга к завершению отчаянно, грубо, и без всякого мастерства.
Это было быстро, это было грязно, это было обязано оставить следы раздражения на наших гениталиях, это был самый потрясающий оргазм, который я когда-либо испытывал.
Моментом позже, когда мы вывалились из гардероба, Хью был уже виноват и застенчив и, стараясь не встретиться со мной взглядом, произнося поспешное «добройночи», оставил меня там, физически насыщенным, но еще более одиноким, чем когда-либо. Это установило образец наших отношений, которому мы следовали в течение многих лет.
Я все еще задаюсь вопросом, даже сегодня, насколько все было бы иначе, если бы тогда я смог ограничить себя, и не рвануть так далеко и так быстро. Хотел бы я, теперешний, иметь возможность встряхнуть тогдашнего юного себя и внушить ему, что стоит учиться терпению, чтобы однажды иметь хоть унцию, и что результат стоил бы ожидания.
Но, конечно, ничего бы из этого не вышло - мое юное Я получило бы возможность поглумиться, издеваясь над нотациями мягкотелого седеющего кретина средних лет, объясняющего ему, как плести любовные интриги, и конечно я на самом то деле не знаю, что случилось бы, сдержи я себя тогда. Возможно, все было бы еще хуже, возможно, он вообще никогда не стал бы моим.
В любом случае, нет смысла гадать. Это случилось. Так или иначе я доставил себя обратно в Кембридж на следующий день, даже не могу сейчас вспомнить как. Но я абсолютно ясно помню, я был уверен, что только что потерял свой единственный шанс на счастье.
В результате на меня обрушилась сокрушительная депрессия. Раньше я уже испытывал это состояние: отчаяние, полное опустошение и осознание своего убожества, теперь я должен был испытать это снова. Дважды я опускался до самого эгоистичного, презренного акта, из тех, что можно вообразить, - неудавшейся попытки прервать свою собственную жизнь. Сделал бы я это в тот раз и насколько успешно, не могу сказать, поскольку, когда я сидел у себя в комнате в Кембридже на следующий день после вечеринки, чувствуя, как черный груз отчаяния опускается на меня, раздался стук в дверь и в нее просунулась голова Хью.
В те дни в Кембридже дверные замки использовались редко. Дверь запирали, только если онанировали, ковырялись в носу, готовились к экзаменам или предавались другим видам абсурдного и социально неприемлемого поведения. В настоящее время, я уверен, двери загажены замками, цепями, смертельными засовами, железными решетками, а посты службы безопасности расположились в зданиях каждого общежития, чтобы предотвратить любую попытку хищения нашей уязвимой юности, но в те далекие дни мы были младенчески невинны и доверчивы, и, насколько мне известно, никакого вреда это никому не причинило.
Исходя из общих правил, моя дверь не была заперта, так что голова Хью просунулась в комнату непосредственно после стука.
Его волосы были еще влажны и ерошились после недавнего душа, он был одет в ужасающий горчично-желтый джемпер грубой вязки и обтягивающие джинсы. Увидев его, я, естественно, пришел в экстаз, но был абсолютно сбит с толку - я задался вопросом, что могло им управлять в желании найти меня после столь явного замешательства и отвращения, вызванного нашим столкновением в предыдущий вечер. Краснел он уже неистово.
Мое тело отреагировало в точности так, как при первой нашей встрече - он имел огромную и необъяснимую власть над моей автономной нервной системой, и я откровенно хотел содрать с него эту отвратительную одежду, толкнуть в мою кровать и очень тщательно оттрахать. Однако на этот раз я буду действовать хладнокровно. Я дам ему инициативу, а затем последую за ним. Я не совершу одну ту же ошибку дважды.
"О, привет - Гарри, не так ли?"- начал я беспечно.
"Ну, фактически, Хью," - сказал он.
"А-а, ну да, Хью. Извини, вчера вечером я был вдребезги, причем абсолютно, удивляюсь, что не забыл свое собственное имя, не то чтоб чье-нибудь еще. Вчера я мог заниматься сексом в гардеробе и сегодня не иметь об этом никакого гребаного представления". И я адресовал ему свою самую лживую из всех лживых страдальческую улыбку.
Очаровательно, его румянец даже приобрел еще более насыщенный оттенок пурпурного, и Хью начал заикаться. "Извини, я не должен был, я предполагал, я … просто я," - он повернулся чтобы уйти. А вот этого делать не стоило, совсем.
"Нет, нет, не уходи! Я, возможно, не могу помнить всего, но я хорошо помню наш разговор – твое представление Маргарет Тэтчер было положительно блестящим. Заходи, садись, будь как дома. Так что там было, что привело тебя в мою скромную обитель?"
Он беспокойно угнездился на предложенном мной стуле, ерзая и оглядываясь по сторонам, как школьник, вызванный в кабинет директора за нарушение правил школьного распорядка. Он был абсолютно неотразим.
"А, ну, мы вчера говорили о «Фамильной чести Вустеров», и я сказал, что хотел бы почитать, а ты предложил одолжить мне эту книгу", – лихорадочно сообщил он.
Итак, вчера я в достаточной степени владел собой, чтобы предоставить ему старый предлог с одалживанием книги! Я поздравил себя, похвалив за предусмотрительность.
"О, да, она, безусловно, где-нибудь здесь", – произнес я, неопределенно указывая на свои переполненные книжные полки.
Некоторое время мы непринужденно болтали, соскальзывая в удобное приятельство, с которого начали вчера вечером. Я зажег сигарету, и его внимание с лестной пристальностью сфокусировалось на моих губах, когда я затянулся, а затем выпустил дым. Я поднял бровь и предложил ему мою сигарету, он взял, а я, вытянув из пачки другую и снова закурив, решил немного поиграть с судьбой.
"Итак, - мой тон был небрежным, - ты пришел на вечеринку с Эммой, я прав? Вы двое … вместе?"
Сжав губы и выпустив в комнату поток дыма, он приподнял бровь, возвращая мне мои же жесты. "А что, вообразил меня своим?"
О-эй, а у котенка есть когти, - подумал я. “Конечно, а кто бы не вообразил?" - я ухмыльнулся, позволяя ему принять это за шутку или нет, как пожелает.
Он ухитрился покраснеть еще больше, но тему развивать не стал. Вместо этого ответил на мой первоначальный вопрос.
"Нет - то есть, Эмма и я какое-то время встречались, а сейчас мы просто друзья", - сказал он.
Я решил поискушать свою судьбу еще немного. "Встречаешься с кем-нибудь сейчас?"
"Ничего серьезного", - ответил он, глядя мне прямо в глаза. Я улыбнулся.
"Хорошо".
Следующие несколько недель были заняты процессом впадения в «нравиться». Я уже влюбился, конечно - это легко, любой это может, даже такой эмоционально чахлый юноша (не так давно подросток), как я например. Но мне никто и никогда не нравился так, как нравился Хью, и самое удивительное, мне казалось, я также ему нравился. Не уверен, что до этого я кому-нибудь искренне был интересен. Любим, да. Моя мать, несомненно, любила меня, моя сестра Джо обожала меня, даже мои отец и брат, на свой особый манер, искренне любили меня.
Другие тоже восхищались мной - своим отвратительно бойким языком и способностью к актерству я пропитывал свой путь и сочился сквозь закрытую школу, тюрьму и мои первые годы в Кембридже, собирая определенное количество поклонников и даже приятелей. Но несмотря на все это, я всегда чувствовал дистанцию, пространство, стену между мной и остальной частью мира. Они видели только то, что я хотел, чтобы они видели, они были околдованы или оскорблены, возмущены или довольны, и ничего более.
Хью видел меня. Он был первым человеком, способным на это, и я полагаю, что он остается единственным обладателем этого сомнительного достоинства. Он понимал, и понимает меня, инстинктивно. Между нами не было ничего надуманного, никаких глубоких бесед о наших «внутренних детях» или совпадении чакр или каких там еще последних трескучих фразах нового века, не было нужды. Он знал меня, я знал его. Этого было достаточно.
Не то чтобы Хью знал обо мне все, нет, конечно. Я был тогда, и остаюсь им до сих пор, абсолютным виртуозом эмоциональной манипуляции, обмана, мошенничества и неискренности. Например, я запомнил его классное расписание, расписание его тренировок по гребле (он больше не участвовал в соревнованиях, но все еще регулярно тренировался для поддержания формы и просто для удовольствия), я знал расписание его занятий, знал, где он ест и куда идет отдохнуть, и я организовал свою жизнь вокруг всего этого так, чтобы «случайно сталкиваться» с ним как минимум несколько раз в неделю.
Никогда достаточно часто, чтобы натолкнуть его на подозрения, но никогда достаточно редко, чтобы надолго выпасть из круга его мыслей. Я был и легкомыслен и беспечен во время этих встреч. Я мог быть любым, только бы не спугнуть его.
В свою очередь, он, казалось, принимает и даже приветствует мое общество, находя меня в моих комнатах по несколько вечеров в неделю. В конце первой недели мы уже писали вместе, и та же удивительная алхимия, которая питала нашу дружбу, сплавила наши писательские таланты так, что результат наших усилий стал чем-то много большим, чем простая сумма частей.
Он застенчиво признался мне через пару дней знакомства, что сам попросил Эмму представить нас - он увидел меня в спектакле Кембриджских «Огней рампы»**, и подумал, что возможно мы могли бы сотрудничать над проектом, который занимал его в то время. Я был, естественно, чрезвычайно польщен этим признанием.
Я не признался в ответ, что по уши влюбился в него, что планировал свои дни вокруг наших «случайных» встреч, что все мои мысли были сосредоточены только на нем, что я грезил о нем во сне и наяву.
Действительно, давайте поговорим о грезах. Сны, мои сны. Сны поглотили меня настолько, что в те месяцы я не смог бы существовать, не предаваясь им.
Никогда раньше я не был зачумлен этим проклятием мальчиков из закрытых школ - ночными поллюциями. Пара таких эпизодов, конечно, была, но была случайностью, не стоящей ни заботы, ни комментария. Тех мальчиков в школе, кто переживал частые влажные сны, естественно, беспощадно дразнили, и одному из них, как я помню, соседи по корпусу даже подсунули под кровать магнитофон, чтобы записать его эротические всхлипы и стоны, которые были позже воспроизведены посредством общешкольной громкой связи к абсолютному восторгу всех, кроме, конечно, штата школы и самого неудачника непосредственно.
В общем, я удачно избегал всего этого, до сих пор. Я был благодарен, что у меня есть своя личная комната в общежитии, потому что каждый вечер каждого дня я отдавался эротическим снам, настолько ослепительным, что ничего близкого к ним никогда не могло вызвать мое бодрствующее воображение. Звездой каждого из них был, конечно, Хью, и каждый был непотребнее, извращенней и порнографичней предыдущего.
Некоторые из них были относительно невинны, отражая то, чем мы втайне от других занимались в моих комнатах, в его комнатах, в пустых комнатах на вечеринках, да где угодно, где желание настигало одного из нас и мы могли найти немного уединения. Мы впивались друг в друга руками и ртами, и во многих из моих грез я вновь пережил не одно из наших реальных столкновений, снова лаская его руками или языком.
В других снах я творил с Хью такое, что краснею при одной мысли об этом. Я трахал его, еще и еще погружая свой член в эту красивую светлую плотную задницу. Ощущение его было за пределами всего, что я когда-либо знал. В моих грезах он подчинялся мне целиком, умоляя взять его, сделать его своим, обладать им.
Он умолял меня трахать его, и я охотно соглашался, вначале медленно, нежно, затем всаживая в него все жестче и быстрее, пока мы оба не начинали захлебываться, содрогаясь, изнемогая в стонах, его анус сжимал мой член, его ноги обвивались вокруг моей талии, заставляя входить все глубже. Я входил до предела, и он взрывался спермой между нашими телами, забрызгивая нас обоих. В других снах я брал его привязанным за запястья и лодыжки к моей кровати, мучительно присасывался к его потрясающей коже и оставлял на нем свои метки, на всем его теле.
Как минимум однажды, я помню, я мечтал, что мочусь на него, заявляя права на свою собственность, на самый примитивный манер помечая свою территорию, орошая его мочой, а он задыхался и стонал в экстазе, и говорил мне, что он мой, весь мой и только мой. Признаюсь, что память об этом сне все еще имеет мощную власть надо мной. Я едва сдерживаю возбуждение даже сейчас, когда просто пишу эти слова.
В другом сне - но нет, есть пределы, за которые даже я, сдвинутая на собственных исповедях шлюха, не пойду. Некоторые вещи лучше всего оставлять невысказанными. Я не стыжусь своих желаний, но я в курсе, что нахожусь в явном меньшинстве относительно определенных склонностей, так что я не хотел бы смущать или вызывать отвращение читателя дальнейшим пересказом моих весьма капризных фантазий.
Никогда он не трахал меня, ни в жизни ни в моих мечтах. Мой первый сексуальный опыт оставил меня, как бы сказать, настороженным и измотанным - не то, чтобы я был изнасилован или мной грубо воспользовались или что-нибудь в этом роде, но я нашел, что брать мне нравится несравнимо больше, чем отдаваться. Однако я никогда не осмелился и близко подтолкнуть Хью к мысли о том, что он позволит себя отыметь.
Но в моих снах, в моих снах я брал его каждую ночь, в каждой позиции из тех, что можно представить и тех, о которых могу сказать: не знал, что мое извращенное воображение способно на такое. Я трахал его приватно, на публике, на кафедре перед полной аудиторией, в кровати моих родителей (уверен, у доктора Фрейда есть что мне сказать по поводу непосредственно этой мечты), в поле, полном маргариток, в комнате, полной моих старых школьных учителей, которые оценивали мои действия, я трахал его, стоя и лежа и сидя и оседлав, во всех вариациях всех поз Кама Сутры, плюс те, которых там не было. В мечтах я мог говорить ему то, чего никогда не смог позволить себе в жизни.
Я изливал ему душу, говорил, что люблю его, что боготворю его, что он нужен мне, что не перенесу разлуки, что я хочу провести каждый день оставшейся мне вечности, поклоняясь ему. И в моих снах он отвечал мне взаимностью. Мои сны были для меня столь же реальны, как реальна действительность дня.
Каждая деталь была насыщена яркостью и остротой, звук безукоризнен, цвет бесподобен. Ощущение кожи Хью, его жар, стук его сердца, звук его голоса, вкус его губ - все это окружало меня, как только я закрывал глаза и уплывал в ночь. Несмотря на тот факт, что я мастурбировал чаще, чем когда-либо в своей жизни, я просыпался каждое утро среди простыней, пропитанных потом и спермой, все еще окруженный тонкими обрывками грез более интенсивных, насыщенных и возбуждающих, чем все, что я до этого испытывал.
Я пробуждался от этих грез, теряя с ними блаженство рая, снова и снова. Сны... сны были совершенны.
Наша действительная сексуальная жизнь была далеким отголоском моих грез.
Я знал, что наши отношения, какими бы они ни были, будут продолжаться ровно до тех пор, пока мы оба сможем притворяться, хотя бы бездарно, что они ничего не значат.
Те один или два случая, когда я выдавал слишком много взглядом или своим болтливым языком, я видел едва завуалированную панику в его глазах, и быстро вставлял остроту или умную фразу, пока не убаюкивал его чувство опасности. Мы оба вели себя так, как будто ничего не происходило, а если что-то и было, то это лишь проявление юношеского темперамента, только способ снять напряжение, только эксперимент или только игра, или только все что угодно, только не то, чем я так отчаянно хотел, чтобы это было.
Я смирился с невозможностью иметь больше, чем у меня есть - сказать по правде, я и не считал, что заслужил большего. И если какая-то предательская часть меня настаивала, что я хочу большего, даже если и не заслуживаю, что ж, было легко ее игнорировать, загнав в дальний угол сознания, когда Хью лежал в моей кровати, со спутанными волосами, раскрасневшийся, со сбившимся дыханием, глазами, остановившимися на мне, отчаянно пытающийся задушить стоны, чтобы не быть услышанным через бумажно-тонкие стены, когда я сжимал губами его твердый член.
Я был печально известен в колледже своей бьющей в глаза, почти агрессивной гомосексуальностью. Было известно, что я окружен свитой преданных мальчиков, которые кормят меня очищенным виноградом и удовлетворяют каждую мою сексуальную прихоть. Также было известно, что я лишил девственности половину команды по регби и всех членов Хора Королевского Колледжа. Как и большая часть всего, что известно обо мне, ничего из выше сказанного и близко с истиной не стояло.
Не было никого, только Хью. Частично причиной этого была моя глубокая неуверенность в своем теле и в себе самом, я не слишком доверял своим навыкам борьбы на любовной арене. Но даже исключая все это, как только я встретил Хью, я потерял интерес к любому, кто им не являлся. Конечно, никто не подозревал в наших отношениях ничего большего, чем дружба, - в конце концов, Хью был настолько же очевидно гетеросексуален, насколько я открыто был геем.
Естественно, шутки ходили, но они не значили ничего .
О, был, несомненно, кто-то из нашего круга, кто знал - кто видел, как Хью, выходя из комнаты, смутился и вспыхнул, а в следующий момент за ним появлялся ваш покорный слуга, напоминая общеизвестного кота, проглотившего канарейку, или, точнее, наглотавшегося сливок. Но кроме этих немногих, кому я доверял, не было никого, кто бы догадывался.
В своих предыдущих сексуальных связях я был, извините за выражение, гораздо больше заинтересован в получении удовольствия, чем в доставлении его. Я, конечно, никогда сознательно не оставлял партнера неудовлетворенным, но откровенно всегда рассматривал это как необходимую хозяйственную работу - своеобразную цену, которую каждый платит за свое удовольствие. Но только не с Хью. С Хью я был совершенно опьянен желанием довести его до экстаза, собственное удовлетворение мало меня беспокоило.
Каждый стон, вырванный из его уст, был победой, каждый сдавленный крик - символом чести. Видеть его лицо, когда его большой тяжелый член пульсировал и извергался в моей руке или во рту было практически религиозным опытом.
Чаще всего он заканчивал наши схватки целиком обнаженным, тогда как я оставался по большей части или полностью одет. Мое еще-одетое состояние устраивало нас обоих.
С моей стороны, меня это устраивало из-за постоянной неловкости от сознания, насколько отталкивающим будет казаться мое бледное, мягкое, покрытое гусиной кожей, нетренированное тело в сравнении с его - загорелым, мускулистым, здоровым, прекрасным. Вот, опять это слово, здоровый. Я ненавидел слово, но я любил тело Хью, которое излучало здоровье каждой молекулой, каждой совершенной линией.
Он абсолютно не подозревал о своей привлекательности, и он никогда, ни словом ни делом, не давал мне почувствовать себя физически непривлекательным, но я все еще остро это переживаю.
С его стороны, его устраивало такое положение вещей, так как он всегда отрицал свою сексуальность, наши отношения, и все, что они значали, могли значить, или не значили, но должны были значить. Он мог расслабиться достаточно, чтобы позволить мне доставить ему удовольствие - он едва ли мог этому помешать, я совращал его весело и беспощадно при любой возможности – но когда приходило время ответить взаимностью, хорошо знакомая паника поднималась в его глазах, и я видел, что все становилось для него слишком реальным.
Так я стал знатоком начала небрежных бесед, предупреждая взаимное замешательство, как только он приходил в себя после оргазма. Мы старательно пренебрегали выдающейся выпуклостью в моих штанах, и как только он уходил, я брал член в руку, закрывал глаза и прокручивал в памяти последние события, обычно я кончал секунд за семь.
Я и близко не хочу сказать, что Хью был эгоистичным любовником. В его теле не было и нет ни одной эгоистичной жилки. Несколько раз он платил мне взаимностью, и это самые блаженные воспоминания из всего, чем я обладаю. Я все еще иногда стираю с них пыль и проигрываю по особым случаям. Но после того, как он позволял себе отдаться нашему взаимному голоду, в той же прогрессии он бежал от меня дальше и быстрее, и оставался вдали дольше.
Это стало моей постоянной дилеммой, каждый раз, когда он был со мной. Предложит ли он взаимность на этот раз? Должен ли я принять, или мягко отклонить его внимание? Стоят ли мгновения - пусть насыщенные - наслаждения, тех дней или недель тоски с его стороны и боли с моей, которые за этим последуют?
Вот несколько вопросов из тех, что заполняли мои дни в то самое время, как грезы о нем заполняли мои ночи. Даже если бы я желал легких ответов, я знал, что их нет. И я не мог сделать ничего другого, как держаться взятого курса, ступать осторожно и выглядеть безразличным, выискивая любые возможности оставаться с ним рядом.
Это было безумием, это было агонией, это было блаженством. Это поглощало меня. Хью поглощал меня, и я никогда не хотел, чтобы это закончилось.
*Фриндж (англ. Fringe - выходящий за рамки, стоящий на обочине) - внеконкурсная программа знаменитого Эдинбургского театрального фестиваля. Появилась практически одновременно с самим фестивалем: в 1947 году несколько английских театров, не приглашенных на фестиваль, приехали и показали свои спектакли рядом с теми, что были отобраны дирекцией. С тех пор "Фриндж" разросся так, что почти затмил конкурсную программу.
**«Огни рампы» (англ. Cambridge Footlights) - университетский театр Кембриджа
skyblue-reverie.livejournal.com/16822.html
Я знаю как минимум еще один прекрасный перевод этого текста, но, во-первый, переводить начала давно (надолго забросив), и, во-вторых, хотелось напомнить общественности эту эпохальную вещь
-
-
13.10.2008 в 22:59-
-
13.10.2008 в 23:16Дисклеймер тож прекрасен ^_^
-
-
13.10.2008 в 23:27вы невероятно много потеряли.
фаргаш
спасибо огромное за перевод. Другого не видел, так что - вдвойне спасибо
-
-
13.10.2008 в 23:33-
-
13.10.2008 в 23:33Меня просто выносит с таких высказываний
-
-
13.10.2008 в 23:45Рейтинг, все таки, пишется как NC-17, ибо речь идет о children)))
-
-
13.10.2008 в 23:58-
-
14.10.2008 в 00:04редкость в последнее время(((
как текст - чувствуется стилизация, но поскольку я не читала оригинала и не очень знакома с личностью фрая.. то ничего не могу сказать.
-
-
14.10.2008 в 01:21Нет так нет. Это была попытка поделиться прекрасным
-
-
14.10.2008 в 12:27этот фик купил меня на дисклеймер
но так как для меня эта пара - это пара, я пошла несколько дальше
Раевский
огромное спасибо за отношение к тексту ))))))))
оч. люблю оригинал
Nitocrisss, miyabi., Anei
очень рада, что понравилось, спасибо ))))))
Хаус.
Я все ждала, когда тут и он появится
и это случилось
Anei, для вас )))
Nataliny Рейтинг, все таки, пишется как NC-17, ибо речь идет о children)))
последние, о ком я думала, когда печатала, были дети
-
-
14.10.2008 в 12:41-
-
14.10.2008 в 19:27продолжение будет? ))
-
-
14.10.2008 в 21:25-
-
14.10.2008 в 23:58продолжения не будет: автор достоверен как Фрай, но весьма сомнителен как Лори
ответный текст чистенький, но бледненький (мой взгляд, не более)
kazzjavka спасибо )))))
когда подкралась нца, уверяю вас, она сделала это незаметно, я уже поймалась в этот фик - выхода не было
да и нравится мне здесь эта полусонная нца
-
-
15.10.2008 в 04:07не. как это выглядит я в курсе)))
Дживс и Вустер - это прекрасно)))
Но вот как личность Фрай мне незнаком)))
-
-
15.10.2008 в 13:37да я, в целом, догадываюсь
но вы ж дали повод вывесить чудесную фотку
Дживс и Вустер - это прекрасно
вооот, видите, что вы делаете
-
-
18.10.2008 в 04:10что я делаю? что я делаю... пересматривать собираюсь))))
ЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫ! нежно любит 29 букву русского алфавита
ути заечки)))
-
-
05.02.2009 в 21:42Действительно на одном дыхании читается! Спасибо за перевод
-
-
05.02.2009 в 22:07спасибо вам )))