Название: Воскресение
Автор: josselin
Оригинал:
здесьЖанр: даркфик, драма
Персонажи: Чейз, Хаус, Кэмерон, Форман, Уилсон
Предупреждения: суицидальная тема, ООС
Размер: ~6600 слов
Саммари: смерть - это туманная область, где ты бредешь молча, с глухим провожатым за спиной, а возможно, это пустая шуршащая оболочка, с которой ты отбрасываешь лишь худшую часть себя.
читать дальше
Кэмерон и Форман стояли у стеклянной стены палаты, наблюдая редчайшую картину: Хаус сгорбился на стуле рядом с койкой пациента. Вместе они пытались понять, почему же больной пожелал увидеть именно Хауса, а не кого-то из них.
- Я усматриваю только одну причину, по которой он захотел поговорить с Хаусом, а не заставлять тебя ждать на четвереньках, пока он тебя не позовет, - заявил Форман.
Кэмерон взглянула на него с выражением, в котором желание услышать окончание фразы мешалось с негодованием.
- Что, думаешь, у Хауса есть в запасе очередной нелепый способ исцелить тяжелое повреждение позвоночника?
- Хаус не из тех, кто станет держать при себе идеи любой степени нелепости. Я полагаю, дело в том, что от Хауса он может получить нечто выходящее за границы этики.
Кэмерон фыркнула.
- Он уже ухитрился удвоить свою дозу морфина, подделав подпись Хауса.
По дороге в офис Форман заметил беспечно, что, затронь паралич верхние конечности, это было бы удачей. Кэмерон была шокирована и принялась настаивать, что Форман на самом деле не подразумевал ничего такого.
Несколько раз они возвращались к вопросу, как получилось, что пациент сумел изранить себя, упав с лестницы. Форман выдвинул две гипотезы: либо пациент настолько слаб, что не в силах держаться на ногах, либо слишком глуп, чтобы придумать правдоподобное объяснение значительно более интересному, но менее социально приемлемому способу нанести себе увечье. Кэмерон посмотрела на него с укором.
- Ты все сильнее напоминаешь Хауса разговором, - сказала она, зная, что комплиментом эти слова Форман точно не сочтет. – Концентрация алкоголя в крови во время госпитализации составляла 0,13 грамма на литр, а в момент падения могла быть выше. Этого вполне достаточно, чтобы потерять равновесие на лестничном пролете. И характер ушибов подходит.
Отсутствие Хауса и Чейза в кабинете угнетало. Кэмерон принялась разбирать почту начальника, Форман приготовил себе кофе.
- Я всегда знал, что Чейз хочет быть Хаусом, - сказал он, делая глоток, - но я никак не думал, что ради этого он готов будет покалечить себя.
Хаус перекатил кресло Чейза через порог своего дома. Колеса споткнулись о небольшую неровность, не слишком плавный переход между цементной заливкой крыльца и дощатым покрытием пола в вестибюле, кресло чуть подпрыгнуло. Чейз – в кресле, кстати, напоминавший Джуда Лоу в «Гаттаке» - выглядел раздраженным и безупречно ухоженным. Хаус грыз леденец. На то, чтобы вкатить Чейза в свою гостиную, он потратил минуту.
- Когда я сказал, что хочу убраться отсюда к чертовой матери и рассчитываю на твою помощь, подразумевалось, что я хочу умереть, а твоя сраная квартира – это отнюдь не то место, где я желал бы оказаться, - выдавил Чейз.
Хаус вынул конфету изо рта и поглядел на него с ненатуральным изумлением.
- Ой.
Последовавший за сим диалог почти полностью состоял из дурацких шуток Хауса о докторе Кеворкяне. В конце концов Чейз потерял терпение от неуклюжих попыток справиться с его креслом и заявил, что сделает все сам. Хаус убрал руки со спинки, отступил назад и стал с глумливым вниманием наблюдать, как Чейз пытается передвигаться по комнате – разумеется, первый же прокат загнал его в ловушку между диваном и пианино.
Чейз утратил всякое присутствие духа и принялся поливать Хауса малоизобретательной руганью, пока тот спокойно досасывал свой леденец и вслух оценивал отпускаемые в его адрес выражения по шкале от одного до пяти, где единица примерно соответствовала словам «ты, ублюдок!». Чейз с трудом тянул на двоечку.
Они пришли, наконец, к соглашению, или, если точнее, Чейз прекратил кричать и перешел в состояние тихого кипения, а Хаус снизошел до объяснений. Двенадцать недель, сказал он. Если через двенадцать недель Чейз не оставит свое намерение, Хаус ему поможет.
Чейз запротестовал. С какой стати он должен ждать, как будто решение свести счеты с жизнью может зависеть от чужой блажи. Хаус заявил, что Чейз может приступать к осуществлению своего замысла в любое удобное для него время. Чейз ныл и упрямился до тех пор, пока не вынудил у Хауса обещание сделать все безболезненно. Хаус обозвал его трусом. Чейз надулся и спросил, какое ему вообще до этого дело. Вопрос был бы очень хорош, коли Хаус не заикнулся бы, что ожидает с его стороны некоторых сексуальных поблажек, на что Чейз состроил гримасу отвращения. Хаус добавил, что, к счастью, его рот не парализован, хотя это означает, что ему придется круглосуточно выслушивать чейзово нытье.
Нытье не прекратилось, конечно же. Когда позже показался Уилсон, чтобы увести Хауса поужинать, он обнаружил Чейза сидящим на хаусовом диване. Пол был усыпан осколками стекла – весь предыдущий час Чейз потратил на то, чтобы достучаться до Хауса, включившего полный игнор, а когда аргументы закончились, принялся швырять его тарелки в дверь.
Уилсон поинтересовался в смущении, не пропал ли у Хауса аппетит. Хаус, невозмутимо давивший осколки подошвами своих кроссовок и набалдашником трости, вынул наушники из ушей.
- Что?
Уилсон вздохнул, а Чейз стал в точности похож на четырехлетку, готового расплакаться.
- Чейз с тобой останется? – с любопытством спросил Уилсон, всегда неравнодушный к хорошей сплетне, и Хаус оглянулся на Чейза так, словно впервые его заметил.
- Ага, я его новый сладкий папочка, - ответил он, натягивая пальто.
На это Уилсон ответить не сумел и вышел в дверь. Хаус бросил через плечо:
- Вернусь поздно, не жди, ложись спать.
- Говнюк! - заорал Чейз ему вслед. Хаус и не повернулся, хотя вид Уилсона ясно спрашивал: «не должны ли мы что-нибудь сделать?» - Верни сюда мое кресло!
Но Хаус уже садился в машину.
Уилсон выглядел обеспокоенным.
- Может, следует ему помочь?
- А, не волнуйся. Я нанял для него шлюху, она придет с минуты на минуту.
- Врешь, - ответил Уилсон машинально, но момент нерешительности прошел, и он взялся за ключ зажигания.
- Она будет одета сиделкой.
Конечно же, Хаус извлекал свое извращенное удовольствие, издеваясь над Чейзом. Он всегда оставлял пульт от телевизора так высоко, чтобы Чейз не мог дотянуться, и клал его любимое печенье на верхней полке шкафа. Порой Хаус возвращался домой с санитаром и специальным транспортом, и еще приплачивал санитару за то, чтобы тот не обращал внимания на протесты Чейза, когда они совместными усилиями запихивали его в этот рыдван и везли в ознакомительную экспедицию по всяким торговым местам, где Хаус получал дополнительные возможности дразнить Чейза в незнакомой и раздражающей обстановке.
Однажды Чейз попытался улизнуть от него, когда Хаус застрял у газетного прилавка на добрые полчаса, вычитывая в каком-то журнальчике новости об очередном отпрыске Бранджелины, но, как выяснилось, реакция у Хауса была не хуже, чем у сестры Маргарет, чейзовой учительницы начальных классов, у которой поистине имелись глаза на затылке. Хаус моментально поставил его кресло на тормоз и преспокойно вернулся к чтению.
Чейз молился. Когда Хаус уходил, на работу или в стрипклуб, когда пузырек с таблетками оказывался безнадежно пуст, когда он ложился на пол, точно зная, что ему недостанет сил куда-то себя перетащить, он молился. Тихо, но отчаянно, запинаясь и совершенно не имея представления, кому или чему адресованы его послания.
Однажды Хаус поймал его на том, как он бормотал себе под нос на латыни, и вышел из себя. Чейз прежде никогда не видел его в таком гневе. Он попросил оставить его в покое и был уверен, что к полудню эта история уже забудется, но, очевидно, ошибся, потому что Хаус притащил его в кафедральный собор.
Фронтон церкви св. Павла сверкал белизной и снежным осадком, и легко было представить, как красив просачивающийся сквозь запыленные витражи свет внутри здания, но Чейз не различал никакой красоты. Он чувствовал только пробирающий холод и чрезмерную, неловкую открытость. Хаус быстро вскатил его кресло наверх, через слежавшийся снег, оставив две резкие колеи, и остановился на середине лестничного пролета перед входом.
- Моя церковь вообще-то англиканская, - напомнил Чейз, только чтобы что-нибудь сказать.
- А я думал, что ты в этом смысле вообще ничего из себя не представляешь, что это все осталось в прошлом, - злобно заявил Хаус.
Он, очевидно, имел в виду чейзово собеседование, когда Хаус не преминул спросить, почему он оставил семинарию ради медицинского колледжа.
- Я утратил веру, - ответил Чейз тогда, и Хаус брякнул в ответ, что знавал парня, у которого была собака по кличке Вера. Это был, видимо, способ соответствующе выразить свое пренебрежение к вопросу, потому как единственной моралью этой истории был подходящий выбор клички.
- Все осталось в прошлом, и лучше бы тебе тоже оставить все в прошлом. Уйдем отсюда, - Чейз прищурился на солнце, пытаясь разглядеть пандус.
Хаус повернулся и начал спускаться по покрытым мерзлым снегом ступенькам, балансируя тростью и держась за перила.
- А как же я?
Хаус обернулся.
- Ну, и кому ты теперь станешь молиться?
- Что? – спросил Чейз изумленно.
Хаус посмотрел на него как на нерадивого ученика.
- Тебе нужна помощь, так кому ты станешь молиться?
У Чейза опустились руки.
- Никому. Я просто позвоню каком-нибудь взрослому человеку, не забывшему, что такое здравый рассудок, чтобы за… - в кармане куртки телефона не оказалось. Хаус извлек телефон Чейза из собственного кармана, поднял его напоказ. Чейз выругался.
- Ты же у нас сама преданность, - съязвил Хаус. – Кому теперь собираешься посвятить себя?
- Да никому! – люди вокруг уже начинали оглядываться на них. – Что ты хочешь услышать? «Тебе»? Ладно, о господи, помоги мне спуститься отсюда, будь любезен, прямо сейчас – что, надо, чтобы я умолял?
Когда Чейз был еще юн, мать говорила, что слова молитвы мгновенно достигают слуха Бога, и Бог представлялся ему в виде огромной головы, парящей над землей, бесчисленные слова втекали в его уши, перемешиваясь и скручиваясь, сплетаясь в воздухе, некоторые шли прямыми короткими путями, иные – долгими и извилистыми. Этот смутный образ вспомнился ему, когда он прилетел в Штаты: все эти «здравствуйте» и «добро пожаловать», и "пейте "Кока-Колу!"", неостановимо плывущие на бесчисленных световых табло. Чейз не понимал, почему Хауса так задевают его слова, адресованные пустоте и забвению, словно принцип «все лгут» здесь переставал действовать, но на всякий случай просто стал молиться тише.
Боли было слишком много, больше, чем он ожидал. На эту странность обратили внимание и в госпитале, и как только Форман заподозрил у него развитие зависимости, инъекции морфина прекратились.
Хаус хорошо знал, что такое боль. В благие моменты они подписывали друг другу рецепты на наркотики, но порой, особенно по ночам, Чейз утопал в собственном поту, ощущая во рту неизбывный вкус крови. В такие моменты он лежал в кровати, с перетянутым резиновой трубкой плечом, Хаус выдавливал из шприца пузырьки воздуха, лениво плававшие в тусклом свете ночника, и Чейз смотрел на него с ужасом, которого никогда не испытывал по отношению к Богу. Градус его отчаяния, жар его искренности сейчас были выше, чем в его семнадцать лет, когда он раздумывал над решением посвятить себя церкви.
Раньше Кэмерон имела обыкновение дразнить его по поводу отношений, которые он основывал исключительно на боли. Связь с Хаусом была именно такой. Но Хаус понимал природу боли, он знал, когда физическое страдание становилось для Чейза необходимостью, потому что позволяло ему отвлекаться от разливающейся внутри необыкновенной пустоты, от отсутствия боли, от времени, когда он мог тупо разглядывать укрывающее его одеяло и не понимать, подушка это или его собственное колено. А еще Хаус понимал, когда физическая боль становилась слишком сильной, как и душевная боль становилась слишком сильной, и даже знал, сколько красного вина необходимо на разбавление перкоцета.
В первую же ночь Хаус вкатил его в спальню и втащил на кровать, отчасти пользуясь рычагом кресла, обошел постель кругом и лег рядом. С тех пор Чейз спал на левой стороне, Хаус – на правой, с книгой под подушкой и будильником на тумбочке. По выходе из больницы Чейзу вручили целый ворох инструкций и брошюр, и однажды вечером Хаус благополучно скормил их разведенному в камине огню. В одной погибшей брошюрке говорилось о пролежнях и важности использования водяного матраца, но у Хауса уже имелась такая. Чейзу было интересно, нужно ли это самому Хаусу, какие ощущения посылает в его собственный мозг больное бедро, но заговаривать с ним об этом было небезопасно, и в основном Чейз просто молча смотрел в потолок.
Иногда странные разговоры в этой постели все же случались.
Однажды Хаус отложил книгу на тумбочку, повернул к Чейзу голову и спросил случайным тоном:
- Когда возвращаешься на работу? – как будто Чейз взял небольшой отпуск и махнул на Карибы.
Чейз зашипел в ответ, какого хрена, он никогда не вернется на работу, да и на кой он им сдался, и когда уже Хаус отвяжется от него, и даже сочинил несколько оскорблений, которые Хаус оценил на твердую тройку. Очевидно, его творческие способности лучше развивались под руководством настоящего мастера.
- А, значит, не завтра? – сказал Хаус спокойно и повернулся на бок. – Доброй ночи.
- Я, мать твою, ненавижу тебя, - добавил Чейз.
На следующее утро Чейз яростно катил свое кресло по коридорам госпиталя, Кэмерон летела за ним, сбиваясь с ног, спеша открывать перед ним двери и душить его своей преувеличенной заботой.
Он показался там в тот день, в основном, чтобы было где спрятаться от Хауса, но по-настоящему к работе не вернулся. Сочувствующие взгляды Кэмерон выводили его из себя. Чейз пытался скрыться в лаборатории, тестов и анализов всегда было больше чем достаточно, а людей, чтобы поспевать их делать – слишком мало, но потом позвонил Хаус и велел отрабатывать часы в клинике.
Чейз возненавидел клинику. Он больше походил на пациента, чем на врача, несмотря на халат и стетоскоп. Медсестры первым делом смотрели на него так, словно спрашивали: «Разве Вам не полагается быть в другом месте?», а узнав его, проникались симпатией. Ах, да, это же тот бедный доктор из диагностического. А потом начинались надоевшие, раздражающие «как Вы себя чувствуете?»
Это заставляло его почти скучать по Хаусу. Если его кресло застревало на пороге, Хаус смеялся, отпускал дюжину дурацких шуточек, а потом пинком освобождал колеса, чтобы он мог двигаться дальше. Кэмерон, со своей стороны, спрашивала раз пять, все ли с ним хорошо, и ему приходилось объяснять терпеливо, что все отлично, а просто пороги трудно преодолевать, и тогда она еще семь раз извинялась и обещала поговорить с Кадди о формировании в госпитале зоны надлежащей доступности. Речь ее делала крошечную запинку перед произнесением слова «доступность», и Чейз отчетливо слышал вместо того «помеха», хоть Кэмерон и подчеркнуто не говорила ничего такого. Словно ею двигал страх разбудить болезненные воспоминания – смешной, по правде говоря, как будто Чейз мог такое забыть.
Дом Хауса в этом отношении был чем-то совершенно особенным, и, учитывая, что Чейз всегда застревал в промежутке между обеденным столом и дверью, он начал думать, что Хаус намеренно каждый раз немного сдвигает мебель, чтобы создавать для него дополнительные препятствия. По нескольку раз в день Хаус звал его паралитиком, и вдвое чаще – трусом или дебилом, выдумавшим себе алкогольную зависимость в подражание матушке.
В любом случае, он не собирался возвращаться в полном смысле. Несколько часов сидения подряд уже утомляли, как бы странно это ни звучало. Он почти не мог спать, а выбираться по утрам из кровати в туалет, не говоря уж о том, чтобы мыться и одеваться - на это уходило все утро. Примерно пару раз в неделю он составлял остальным компанию в офисе, выдавал несколько идей, или изучал препараты в микроскоп. Хаус вел себя так, словно обеспечивать регулярное присутствие подчиненных на рабочем месте было ниже его достоинства, хотя он безусловно знал график Чейза, и усилия его казались достаточными Кадди, которая продолжала платить ему. Без нужды, правда. Ему не требовались лишние деньги, учитывая, что Хаус обеспечивал его содержание, и у него было пособие по инвалидности. Иногда ему казалось, что стоило последить за этим вопросом, но потом он неизменно приходил к выводу, что дело совсем не заслуживает сопряженной с ним суеты.
Порой Хаус вызывал его по громкой связи и во всеуслышание просил оказать любезность и объяснить доктору Форману, почему идея острого пиелонефрита у нынешнего пациента смешна, и иногда Чейз даже отвечал, а не сбрасывал вызов.
В ванной у Чейза есть собственное зеркало. Поначалу Хаус называл его уступкой чейзову смешному тщеславию, потом – «собачьим зеркалом», видимо, потому, что небольшое прямоугольное низко висящее зеркало напоминало вырезанный в двери лаз для домашнего животного. А может быть, это было какое-то завуалированное сексуальное оскорбление, впрочем, оно прошло над головой Чейза, не задев его.
Хаус бы моментально заметил на это, что теперь дофига всего и всякого может пройти у Чейза над головой.
Иногда, совсем редко, они разговаривали.
Они оба замкнуты и нелюдимы, а Хаус есть Хаус, ему интересно говорить только о посторонних, и он не верит, что, задавая человеку вопросы, можно получить от него точную достоверную информацию. Но они вздорили из-за телевизионных программ, или из-за разлитой на полу ванной воды, или из-за того, кто должен был передать приходящей домработнице список покупок.
И однажды они сидели в гостиной, Хаус играл на пианино, а Чейз благоразумно воздерживался от каких-либо реплик, и обстановка казалась почти что мирной и домашней. Хаус прервался на минуту, чтобы проглотить пару таблеток и запить их глотком воды из стакана, и когда его руки уже снова легли на клавиши, Чейз проговорил:
- Я пытался убить себя в шестнадцать.
Хаус не обернулся, стал наигрывать что-то тихое и задумчивое.
- Я… когда мать умерла, я перетащил к себе несколько бутылок из ее бара. Не потому, что собирался их выпить, а просто хотелось иметь напоминание о ней, что-то настоящее, не как те фотографии, что отец любил выставлять напоказ и на которых я вообще никого не узнавал.
Хаус встал с места, взял бутылку вина и наполнил оба их бокала.
- Так что я спрятал их в шкафу, иногда доставал и смотрел на них, и они напоминали мне о ней. Я знаю, как это звучит. Но это было просто материализованное воспоминание. Чем старше я становился, тем труднее было вызывать в памяти ее образ, но запах сохранялся. Конечно, вскоре запаха тоже стало недостаточно, и пришлось попробовать.
Чейз потянулся за своим бокалом. Рука его подрагивала.
- Там было шесть бутылок.
Он рассказал Хаусу, что это были за вина, и сколько в бутылках было налито, и о том, что только бутылка с водкой была распечатана – ее он оставил напоследок. Первые пять он выпил во время учебы в школе, пил, когда случалось что-то выбивающее его из колеи, постепенно нарастающими дозами. В один вечер он выпил всю водку, смешав ее с горстью таблеток из аптечки.
- Смешно, конечно. Естественно, меня всем этим вырвало, и домовладелец вызвал скорую, а отец…
Хаус продолжал играть. Через несколько секунд после того, как Чейз замолчал, он внезапно встал, прихватил свою трость и отправился в кухню. Он ни разу не взглянул на Чейза во время рассказа, и тот был благодарен ему за ясное представление о том, что все внимание Хауса был сосредоточено на музыке, и что Чейз ему скучен, а мелодрама его жизни куда менее привлекательна для Хауса, чем новые кроссовки.
Кое-что в Хаусе его удивляет.
Все время знакомства с этим человеком Чейз стремился не удивляться, стремился быть готовым к чему угодно, к самому худшему. Он и не изумлялся слишком, потому что ничего уже не чувствовал не то что «слишком», но даже «вполне», потому что стал калекой не только физически, но и душевно, ощущал себя высушенным и опустошенным. В чем-то это помогало – например, переносить свою беспомощность, присутствие медсестер, помощь Хауса, распространявшуюся на все – от похода в туалет до попытки остричь волосы.
Во время лечения в госпитале Хаус желал провести на нем тысячу тестов. Чейз не понимал, чему так изумляются Кэмерон и Форман – Хаус кого угодно был способен превратить в лабораторную крысу, – и терпел все стоически, словно уйдя в сумеречную зону. Он наблюдал – зачастую в компании Кэмерон, полагавшей, что присутствие знакомого способно облегчить этот процесс, – как чужаки трогали его, вставляли куда только можно трубки с жидкостями и без, с безразличием, словно все происходило не с ним. Часто он видел коллег снаружи палаты, на их лицах отражалось напряженное раздумье, но их диагнозы его более не волновали, как не волновал бы диагноз любого случайного пациента клиники.
Кэмерон полагала, что некоторые исследования Хаус проводил из странного, искривленного чувства привязанности к нему, что он будет гораздо более заинтересован в лечении Чейза, чем в чьем-то еще, и что им в потенции может двигать чувство ответственности за знакомого ему человека. Форман считал, что Хаус сумасшедший, или же ему просто нравится пытать Чейза - и был ближе к правде, вероятно, потому что Хаус часто приходил рассказать, что хочет опробовать еще три теста, и продолжал брызгать ядом даже после того, как Чейз соглашался. «Форман думает, что все бесполезно», - говорил он, но Чейзу было плевать, он спрашивал только, где нужно поставить подпись. Хаус протягивал документы почти неохотно, потому что ему жаль было расставаться с забавой, и никогда не забывал расписать в подробностях, насколько болезненной будет каждая предстоящая процедура. Однажды во время подобного разговора вошла Кадди и объяснила, сколь смешными ей кажутся потуги Хауса на роль доктора Зло, и Чейз подозревал, что сам Хаус вынудил ее прийти какой-нибудь хитрой манипуляцией.
Тогда Чейз не поддавался на провокации и тем бесил Хауса еще больше. Он и сейчас пытался найти в себе то же отстраненное хладнокровие, не злиться, когда Хаус прятал от него его вещи или оставлял их вне досягаемости. Он пытался решать свои проблемы сам или просто игнорировать их, и чаще всего ему это удавалось.
Но порой Хаус удивлял-таки его. К примеру, он готовил еду. Обычно он питался или всяким подростковым съедобным мусором вроде чипсов, или, напротив, проявлял взрослую изобретательность, мог приготовить креветки в чесночном соусе, а на стол положить полотняные салфетки. Для Чейза он готовил не спрашивая, нравится ли ему то или другое блюдо. Чейз редко бывал голоден, но все же ел, и порой, глядя через стол на Хауса, поливавшего рис сливочным соусом, откровенно его не узнавал.
Уилсон появлялся гораздо чаще, чем расчитывал Чейз, но, видимо, сравнительно редко для Хауса, сколько он мог судить из обрывков разговоров. Никакой системы в его визитах не прослеживалось, иногда он просто приходил, с ослабленным узлом галстука и закатанными рукавами, и Хаус безо всяких вопросов ставил перед ним тарелку и наливал ему вина.
Чейзу пришло стандартное письмо, призывающее его посещать сеансы групповой терапии и распинающееся о том, как здорово он приспособится к своим новым обстоятельствам, пообщавшись с несколькими бедными ублюдками, оказавшимися в сходной ситуации. Чейз проигнорировал его, как игнорировал все прочие больничные послания о необходимости постоянного наблюдения у врача – если бы с ним было что-то не так, Хаус не преминул бы сообщить ему об этом в своей обычно манере – и рекламные объявления всяких строительных компаний, страстно настаивающих на том, что его обиталище должно быть оборудовано пандусом. Но Хаус письмо увидел и прочитал с каким-то маниакальным блеском в глазах. Он не только принялся убеждать Чейза пойти на встречу, но и твердо решил составить ему компанию – «для оказания моральной поддержки», как он выразился. Чейз был так удивлен его энтузиазмом, что даже не особо протестовал.
В госпитале Хаус толкал его кресло заметно быстрее, чем обычно, и у Чейза зародились странные подозрения.
- Сомневаюсь, что разговор с посторонними мне хоть как-то поможет, - заметил он.
- Конечно, нет, - фыркнул Хаус.
- Тогда какого… - договорить он не успел, потому что они уже вошли, и мгновенно стала ясна причина хаусова появления здесь, и прошло всего лишь шесть минут, прежде чем их обоих выставили вон. Впрочем, Хаус с гордостью заявил, что это время на три минуты бьет его предыдущий рекорд. Чейз закатил глаза и никакого сожаления по этому поводу не ощутил.
Встреча быстро скатилась в выяснение отношений между Хаусом и Марком на повышенных тонах, но прежде социальный работник успел-таки задать несколько неприятных вопросов, к примеру, «каким Вы видите себя пять недель спустя?». С тем же успехом он мог спросить «что будет с Вами через пять лет?», и ни в тот день, ни потом у Чейза не нашлось ответа. Это грызло его всю жизнь. Когда-то он давал торжественные обещания Богу и вполне верил в них, и все же не мог представить себя в некоем окончательном, утвердившемся качестве спустя пять лет. Даже во время исповеди в нем происходила неустанная внутренняя борьба. Он нуждался в церкви и в тех ответах, которые она могла ему дать – и в то же время не нуждался. Это противоречие заставляло его задумываться порой, хотел ли он чего-нибудь по-настоящему.
Хаус хихикал на пути домой, празднуя злорадную победу над соперником, но в то же время в нем клубилась какая-то горечь, словно и он раздумывал над вопросом и не знал, что ответить на него. Чейз слышал, как Хаус и Уилсон спорили за запертой дверью спальни, пока сам он сортировал на журнальном столике россыпь таблеток, организуя их в ряды и фигуры по цвету и размеру. Большинство лекарств он узнавал, но некоторые были незнакомыми, и Чейзу до странности сильно хотелось попробовать их.
Потом Уилсон ушел, хлопнув дверью, напряженный и разгневанный. Хаус не показывался довольно долго. Он пил в одиночестве, очевидно, и разозлился, увидев Чейза безучастно сидящим в гостиной и разглядывающим таблетки, которые он перекладывал так и эдак.
- У каждого свой афродизиак, да, - Чейз только пожал плечами и тем раздражил Хауса еще сильнее.
- Пять недель спустя ты окажешься в аду, - сказал он едко, и в его голосе слышалось нечто даже свирепое.
Чейз вскинул голову, сглотнул и попытался взять себя в руки.
- Ну так что с того? – спросил он ровно.
- Ты этого хочешь, - продолжал Хаус, - ты хочешь страдать, тебе нравится боль, она позволяет тебе чувствовать себя праведником, потому что, в отличие от прочих идиотов, ты не веришь, будто ее заслуживаешь, - Хаус нагнулся над ним, и Чейз инстинктивно отпрянул, ощутив веяние алкоголя в его дыхании. – Но ад - это не то, что ты себе представляешь, Роберт, там не будут тебе отсасывать после того, как отходят плеткой, там ты не сможешь демонстрировать свое превосходство прочим тупым засранцам, там вообще ничего не будет.
Стакан с виски, который он держал в левой руке, был еще наполовину полон, и Хаус осушил его одним глотком.
- Не думай, что ты станешь там этаким прекрасным мучеником, - выплюнул он зло. – В аду все уродливы.
Чейз и теперь совсем не привлекателен. Кровь прилила к лицу от ярости, и благодаря Хаусу он уже на грани слез.
- Заткнись! – он выхватил пустой стакан из руки Хауса и швырнул его в стену, и никто из них не оглянулся на звон осколков. Они молча, яростно смотрели друг на друга, тяжело дыша от жгущих их эмоций.
- Вряд ли это хуже, чем жизнь рядом с тобой, - сказал Чейз наконец, но это прозвучало глупо и слабо, и он пожалел об этих словах, едва произнес их. Хаусу не было нужды говорить ему, как он неправ – полный отвращения взгляд, который врач бросил на него, уходя, был достаточно красноречив.
В один из вечеров Хаус уселся в гостиной, явно демонстративно разложив какие-то бумаги на столе под светом торшера. Сделано было специально для Чейза, потому что если Хаус хотел серьезного вдумчивого чтения, он запирался у себя в кабинете.
У Чейза не нашлось в тот день настроения играть в хаусовы игры, и тем не менее он ощутил укол раздражения, когда понял, что читает Хаус его завещание.
Чейз не стал протестовать, даже рефлекторно. Его ничуть не удивляло, что Хаус совал нос решительно во все его личные документы, да и завещание нельзя сказать что полностью его разоблачало. Ему некому было оставить свои деньги, а ничего другого у него не было. Кое-что он отделил на похороны и сопутствующие расходы, остальное направлялось в фонд сохранения дикой природы. Может, Хаус над этим задумается – тем лучше. Он заявил своему юристу, что не хочет вкладывать деньги в то, что связано с религией, медициной или вообще с людьми, и адвокат принял оптимальное решение, идеально вписывающееся в означенные границы.
Для человека, просто излучавшего всем собой предупреждение «не тронь меня», Хаус до странности легко и часто касался других людей. Он помогал Чейзу выбираться из кресла и садиться в него, без промедления или щепетильности. Хаус не мог носить его, конечно, но был довольно сильным и помогал даже тогда, когда Чейз становился невыносимым, ненавидел весь мир и ныл, что Хаус не дает ему наркотиков.
Хаус кривился от отвращения, обзывал его истеричной девицей, и Чейз говорил: отлично, раз так, пропиши мне седативные, коли нельзя болеутоляющих. Это, разумеется, было не то же самое, но, возможно, помогло бы ему уснуть и не думать одни и те же мысли в тысячный раз. Зачастую шум в голове становился нестерпимым, кружащие обломки чужих умственных построений и слова, полные презрения и отчуждения – слова отца, слова, эхом отдающиеся под сводами церкви, бесчисленные выговоры от Хауса и всех остальных, кого он пытался впечатлить многие годы – носились друг за другом в его мозгу, разгоняясь до такой степени, что он переставал различать их смысл, но в то же время не слышал больше ничего за их оглушительным звоном, и, овеянный их отравляющей аурой, превращался мало-помалу в заколдованный круг неизбывной ненависти к самому себе.
Хаус отказывал, излагал какие-то свои причины, но шум в голове мешал Чейзу воспринять его аргументы. Он падал на кровать, а потом приподнимался на локтях и продолжал спорить, хватая Хауса за рукав, когда тот готовился отодвинуть его кресло от кровати, и Хаус смотрел на него с жалостью, как на ребенка, отправленного спать рано после вечерней истерики.
Чейз не считал недели (хотя почему это так, не смог бы объяснить сам), так что когда Хаус оторвался от своего ужина – фетуччини с курицей – и сказал: «Значит, суббота», Чейз не сразу уловил его мысль.
- Суббота, - Чейз проглотил свою полупережеванную пасту, - правильно, двенадцать недель.
Хаус вскинул бровь.
- Значит… - он помедлил и закончил фальшиво оживленным тоном: - Суббота тебе подходит? У меня как раз выходные освободились.
Чейз на минуту замолчал, и Хаус спросил снова:
- Я надеюсь, ты все свои дела привел в порядок?
Чейз промокнул губы салфеткой.
- Конечно, - по правде говоря, своими делами он перестал интересоваться четыре месяца назад, с момента госпитализации. Кэмерон иногда наведывалась на его квартиру и приносила ему почту, но, скорее всего, прислуга перестала убирать в доме, раз он прекратил ей платить, и квартира наверняка превратилась в комок грязи. Но на самом деле ему это было глубоко безразлично, и он не испытывал никакой вины оттого, что Хаусу, вероятно, придется возиться еще и с этим.
- Суббота, прекрасно, - сказал он, цепляя на вилку последний кусочек курицы и принужденно улыбаясь Хаусу. Тот улыбнулся в ответ.
Был вторник.
Утром следующего дня Чейз по-прежнему не спал, когда Хаус поднялся и ушел на работу. Он держал глаза закрытыми и старался дышать ровно, пытаясь обмануть человека, который в любом случае был куда более восприимчив, чем чейзова мать-алкоголичка.
Он встал и, несмотря на хроническое недосыпание, принялся торопливо читать. Прежде он намеренно избегал информации о своем нынешнем состоянии, но теперь стремился восполнить пробел. Он забрался в кабинет Хауса – где, как Хаус не преминул указать, его появление не приветствовалось – и, открыв компьютер врача, стал пристально изучать данные и медицинские карты.
Он ничего не нашел. Ему хотелось, чтобы нужная информация вдруг показалась ему выделенной словно бы курсивом, какой всегда казалась Хаусу, хотелось взглянуть на данные сканирования и разом определить проблему; он всегда смутно подозревал, что Хаус держал его в штате отчасти затем, чтобы он мог оттенять блеск чужого интеллекта, настаивая на том, что сканы и анализы не содержат ничего необычного.
Его не озарило, ничего нового не пришло в голову, хуже того, слова спутывались перед глазами в бессмысленное месиво, и рука его на мыши подрагивала. Гипервентиляция настигла его прежде, чем он успел ее осознать, и как бы он не призывал самого себя успокоиться и сосредоточиться (слова, знакомые ему по сотням бессонных ночей в госпитале, когда чья-то жизнь висела на волоске), у него не выходило. Потому он покинул кабинет, не потрудившись даже скрыть следы своего присутствия – сдвинутое кресло, включенный компьютер, файл с данными о травмах спинного мозга на мониторе.
Он и не надеялся по-настоящему. Наверное, он вообще никогда не знал надежды, вместо нее были только страх и поджидаемое сожаление, гнусное чувство, выедавшее его изнутри. В полдень он смотрел на пепел в камине Хауса и размышлял. О том, что люди должны делать в свой последний день, если им предоставлен выбор и они не прикованы к больничной койке.
Что, например, делал его отец, зная, что конец уже близок. Были ли рядом с ним люди, которые непостижимым образом оказались для него важнее, чем жена и сын. Хотелось ли ему видеть солнце, или он торопился закончить последнюю научную статью. У Чейза не оказалось ничего такого, ни работы, приковавшей его к себе со страстью, ни людей, носивших его имя, а его способность передвигаться заканчивалась за порогом хаусовой квартиры. Единственным своим подлинным разочарованием он мог назвать только интеллектуальное.
Он должен был написать что-нибудь, или сказать, или помолиться – бросить хоть что-то в пространство, отделенное от него самого поверхностью его тела. Но у него не было ни мудрости, которой стоило поделиться, ни последних желаний. Да и что бы он сказал – спаси меня? Защити меня? Полюби меня?
Ему представился на минуту труп, на котором он отрабатывал приемы хирургии в дни учебы, а потом – класс студентов-медиков, обсуждающих его, Кэмерон, ведущая лекцию и описывающая его проблемы и болезнь в простерилизованных научных терминах. В шестнадцать он пытался представить, что будет после его смерти; в колодце несбывшейся перспективы, в зеркале ума отражалась только фигура отца, стоящего под дождем над свежей могилой. Он сравнил этот образ с образом читающей лекцию Кэмерон и не увидел никакой разницы.
Он хотел сделать хоть что-то, но в то же время и не хотел, понимая, что лишь желает хотеть чего-нибудь, например, быть не собой, а кем-то другим. Последние несколько недель были одним сплошным препятствием для тела и ума, раздумьем о том, что может и не может человек, и поздно уже беспокоиться об этом сейчас.
Никто больше не станет беспокоиться.
Настала суббота. Хаус, насвистывая, бодро хромал из ванной в спальню и обратно, готовя шприцы и разные бледные жидкости, и почему-то именно этот свист сильнее чем что-либо убедил Чейза, что Хаус нездоров психически; впрочем, это он понял много лет назад. Хаус велел ему лечь на кровать. Чейз лег, хотя его трясло от волнения.
Хаус, казалось, подготовил все, что полагалось для соблюдения ритуала.
- Последнее слово? – спросил он, потирая руки.
Чейз мигнул и покачал головой. Возможно, раньше он и хотел что-то сказать, но память отказывалась служить ему. Хаус протер сгиб его локтя спиртом, и в отуманенном паникой уме Роберта заметалась глупая мысль: к чему теперь дезинфекция?
В тот момент, когда Хаус уже держал его запястье одной рукой, а другой нацеливал жало иглы в выпуклую дорожку вены, Чейз сел, перехватил его руку и ясно произнес:
- Я не хочу умирать.
Тем не менее, Хаус сделал ему укол.
Чейз лег обратно, чувствуя, что уже не может удержать страх внутри, дает ему отразиться на поверхности, во взгляде. Под куполом смыкающейся над ним темноты голос Хауса сухо произнес:
- Ну, конечно.
Чейз приходит в себя в добром старом Принстон Плейнсборо. Он мигает и чувствует себя каким-то неповоротливо-отупевшим, рассеянным и ошеломленным.
- Он очнулся! – восклицает Кэмерон, стискивает ладонью его пальцы. – Ты будешь в восторге, - продолжает она горячо, и Чейзу приходит в голову, что у нее сложилось обманчивое впечатление по поводу его осведомленности о чем-то, чего он на деле не знает.
- Как себя чувствуешь? – над ним наклоняется Форман, говорит и смотрит так мягко, как никогда прежде.
- Ну… - ему хочется сказать «не мертвым», но вряд ли Форман и Кэмерон оценят шутку, да он и не уверен, что это шутка. – Как после пьянки.
Форман закатывает глаза, Кэмерон проводит по своду его стопы металлической ручкой и кажется какой-то непомерно обрадованной наличием реакции. Она велит ему согнуть пальцы на ногах, и он слушается, но видеть, что мозг командует телу не впустую, и что пальцы действительно сгибаются – удивительно.
- Поверить не могу, что Хаус вдруг разобрался, - добавляет Форман озадаченно и несколько минут объясняет, что именно его удиляет, но поначалу Чейз его не слышит, а потом – отказывается слышать, как будто понимание механизма действия чуда рискует уничтожить это чудо. Самое время стать суеверным.
Чейз думает, что должен и вправду быть в восторге – Форман произносит слова вроде «ожидается полное восстановление функций», произносит с восхищением, перемешанным с гадливостью – и что-то действительно зарождается у него внутри, только он пока не знает, что именно.
Хаус лишь однажды навещает его в палате интенсивной терапии, говорит насмешливо:
- Ты действительно думал, что я дам тебе умереть в моем доме? – и пока обескураженный Чейз придумывает подходящий ответ, он уже уходит.
Он не знает, что ему думать. Его предположения полностью оправдались, и в то же время, все точно так, как и было.
Время бешено ускоряется. Чейз проводит полтора месяца в реабилитационном центре, но это время кажется вспышкой, секундой по сравнению с тем периодом, когда он жил с Хаусом. Он возвращается в свой дом – до зевоты привычный и в то же время поразительно новый – и к своей работе. Иногда он сидит в офисе диагностического отделения, слушая, как Хаус препирается с Кэмерон по поводу того, кому записывать симптомы на доске, и думает: этого просто не могло быть. Иногда произошедшее кажется ему неправдоподобным сном, а иногда сном представляется все, что происходит с ним сейчас, а пережитый опыт становится его единственной реальностью. А может быть, таково его посмертие.
Странности группируются в ряды, выстраиваются по цвету и размеру.
Однажды Хаус притаскивает в офис чейзову пару джинсов и бросает на стол, заявляя, что Чейз неосторожно оставил их у него. Выражение на лицах Кэмерон и Формана – бесценно.
Однажды его вместе с Кэмерон вынуждают пойти на благотворительную вечеринку. Джеймс и Джули Уилсон подходят поздороваться, и Джули вдруг задумчиво произносит: «О, у Джеймса точно такой же галстук». Чейзу этот галстук достался вместе с коробкой вещей, которые Хаус отказался признать за свои, сказав, что они захламляют его квартиру. Джули трогает галстук кончиками пальцев, а потом внезапно отворачивается, переключая внимание на другого гостя. Чейз неловко откашливается, а Уилсон потирает шею с выражением смущенной робости на лице.
Чейз теперь смотрит на Хауса немного иначе, и Формана это откровенно беспокоит. Форман вечно упрекал его в подхалимаже, и игнорировать его было совсем нетрудно. В один из дней, когда Хаус сделал безупречно правильное предположение в безупречно правильный момент и получил сдержанную благодарность пациента и смешанную с негодованием похвалу Кадди, они заканчивали свои дела в офисе. Хаус собирал вещи в своем кабинете и время от времени бросал мяч в Уилсона, который никак не мог поймать его.
Уловив направленный на Хауса взгляд Чейза, Форман проговорил хмуро:
- Он далеко не Бог, и ты это знаешь.
- «Но чтобы вы знали, что Сын Человеческий имеет власть на земле прощать грехи, — сказал Он расслабленному: тебе говорю: встань, возьми постель твою и иди в дом твой. И он тотчас встал перед ними, взял, на чём лежал, и пошёл в дом свой, славя Бога», - спокойно процитировал Чейз.
- Господи, - сказал Форман с ужасом и отвращением.
Чейз усмехнулся, и до Формана дошел смысл его собственных слов. Он хотел взять их обратно, сказать что-то еще, обратить все в шутку, но приближался конец рабочего дня, и они оба порядком вымотались. Чейз встал со своего места, снял куртку с вешалки, нагнулся за сумкой, и у него вдруг вспыхнуло в голове – эти вспышки случались теперь довольно редко – понимание, что этого могло бы не быть. Он уже почти принял мысль, что никогда больше не сможет вот так вставать, брать куртку, наклоняться, не задумываясь над смыслом производимых действий.
- Позже, - сказал он Форману и вышел, не дожидаясь его ответа.
Хаус с Уилсоном ели ланч на балконе снаружи уилсонова кабинета – стоял чудный весенний день, с теплым солнцем, слабым ветром и топорщащимися на деревьях почками. Кажется, Хауса искала команда – Чейз высунул голову во внутренний дворик и, заприметив их, привел остальных и отчитался о результатах исследований, щурясь на Хауса сквозь яркое солнце. Он даже не стал возражать, когда Хаус поручил ему самую тяжелую часть последующей работы.
- Чейз тебя боготворит, - заметил Уилсон. – Надо бы это прекратить.
- Он и должен. Я спас ему жизнь, - Хаус решил ответить только на первую часть фразы.
Уилсон закатил глаза.
- Спорю, ты организовал все это, потому что Кэмерон отказалась следовать за тобой тенью, и тебе понадобился новый Падаван, которому ты сможешь передать свою Силу.
Хаус состроил невинное лицо и стянул у Уилсона картошку.
- Кстати, Форман и Кэмерон так и не решили спор о том, действительно ли Чейз потерял равновесие на лестнице, - Уилсон выжидательно поглядел на него. – Мы бы могли разделить выигрыш.
- Доктор Уилсон! Вы меня призываете нарушить правила врачебной этики?
- Ради выигрыша? Несомненно. Говори.
- Ну, скажем так, Чейз решил воспользоваться маршрутом короче лестницы.
- Хочешь сказать, он упал с мусорного бака? Он что, действительно был так пьян?
Хаус издал смешок.
- Нет. Он был на крыше и подумал, что хочет экспрессом попасть в ад. Подозреваю, алкоголь лишь притупил его восприятие глубины пространства. Будь он трезв, ему бы все удалось.
Уилсон наклонился вперед.
- Чейз пытался покончить с собой? Серьезно? Как ты узнал?
Хаус пожал плечами.
- Характер ушибов, травматическая зона, то, с какой тоской он глядит на крыши…
Уилсон обдумал услышанное.
- Похоже, ты кое-что и сам об этом знаешь, - заключил он.
Хаус отмахнулся от его последней реплики, стянул еще один ломтик картошки, макнул его в кетчуп и с удовольствием съел.
Напротив них Чейз поднялся по ступенькам входа, спрятав руки в карманах халата, придержал дверь для мужчины, несшего кому-то ланч, и скрылся в бликах танцующего на запыленном стекле света.